«УДАСТСЯ ЛИ?»
Вопрос этот сопровождает нас во всех начинаниях. Но тут с ним, с этим вопросом, целая история.
Для меня было совершенно обязательно очерком «Футбол Константина Есенина» открыть книгу, хотя он мог оказаться и где-нибудь в середине.
Я писал очерк для «Юности» после разговора с членом редколлегии Юрием Зерчаниновым. К этому журналу у меня отношение особое: в июньском номере, самом первом, которым открылся в 1955 году журнал, была напечатана моя статья. С той поры более или менее регулярно я печатаюсь в «Юности», чем горжусь, понимая, что более тридцати лет как журналист прохожу проверку все более взыскательными требованиями. Судить об этом нетрудно: первые мои очерки сейчас в редакции ни в коем разе не приняли бы, удивившись их неказистости.
Так вот, звонок Зерчанинова: «Что собираетесь написать?». Люблю редакторов, из переговоров с которыми, внешне несвязных и необязательных, о новостях, о погоде, вдруг из ничего, из вокруг да около, лебедем из-за камышей выплывает тема, заставив обоих воскликнуть: «Да!». Зерчанинов из таких редакторов. Оглядываясь на все, что написано для «Юности», я затруднился бы сказать, что придумано им и что мною. Такое общение позволяет журналисту чувствовать себя не поденщиком, выполняющим чужую волю, а человеком самостоятельным да еще состоящим в приятном заговоре с редактором.
В нашем, часа на полтора, телефонном разговоре и обозначился очерк — «Футбол Константина Есенина». Даже название было произнесено.
Писал я, когда не так уж много времени прошло после того, как не стало моего друга. Каждодневность, заурядность встреч с близким человеком, уверенность, что завтра снова с ним увидишься, оттесняют надобность задуматься: каков он, в чем преуспел, чем ты ему обязан? Беспокоят незаконченный спор, вчерашняя шероховатость, за которую себя казнишь, обещание что-то разузнать, сообщить, найти, принести. А тут все остановилось.
Пятьдесят лет Есенин работал на футбол. Нет, я был не в силах пересказать в очерке его сложную жизнь, далеко не все мне было ведомо. Мог лишь попытаться вообразить, чем был для него футбол и что он дал футболу, а пробелы были неминуемы.
Но, странное дело, пробелы не смущали. Пусть я многое не знал, зато к моим услугам было то, что пережил сам. Одногодки, люди одного поколения, мы, чего бы ни касались из того своего прошлого, когда еще знакомы не были, понимали друг друга со взгляда, с улыбки.
Дальше произошло следующее. Зерчанинов, прочитав рукопись, предложил в конце, за последней фразой — «Было бы славно написать о футболе так, как он его видел»,— поставить вопрос: «Удастся ли?».
Автору легче согласиться с сокращением, чем с посторонней вставкой. А я согласился тут же, чем был немало удивлен: в таких случаях обычно дерзко ершусь.
Выйдя из редакции на улицу Горького, обнаружил, что вопрос «Удастся ли?» привязался. Он отвечал настроению, с которым я сидел над очерком, чувствуя общность наших с Есениным судеб.
Константин Сергеевич вел свои высокопрофессиональные занятия, сохраняя в неприкосновенности первозданную душу болельщика. Историограф, энциклопедист, он был уверен, что в своих изысканиях никого не забудет, не обидит, не обойдет молчанием, и потому с легким сердцем позволял себе отводить душу в пристрастных переживаниях. В этом секрет обаяния его личности применительно к футболу, его мальчишества до последнего дня. И немалая отвага, потому что профессионалы считают хорошим тоном открещиваться, по крайней мере на словах, от всего болельщицкого.
Никто не рождается членом президиума федерации, тренером, судьей, репортером, статистиком. Самые чуткие родители бессильны уловить в сыне подобные задатки. Футбольное тяготение начинается в одно прекрасное утро, с восхода солнца, когда человек просыпается с ощущением, что он — болельщик. Неизвестно почему, но — отныне и навсегда. Можно поигрывать, а можно стоять за воротами. Один двинется в мастера, а тысячи равных ему по сердечной привязанности к мячу и любимой команде осядут на трибунах.
Не встречал среди связавших себя с футболом никого, кто угодил бы на эту стезю случайно, по протекции или насильно, поддавшись уговорам. Встречал, и немало, таких, о ком полагается отозваться: «не по Сеньке шапка». Но это другой разговор. Болельщиками были и они, не способные стать футболу полезными, а то из-за скудоумия, трусости, лени встававшие ему поперек. Бывало, самые надутые, «замурованные» службисты, в размягченности или подвыпитии, с видимым удовольствием, хвастая, хотя и опасливо понижая голос, расписывали мне свое молодецкое болельщицкое прошлое, оговаривая, что «откровение не для печати».
Перебираю в памяти людей футбола и вижу всего двоих, кого мне и в голову не приходило, хотя и мог, подбить на признание в тайной склонности. Это Валентин Александрович Гранаткин, долгое время руководивший футболом в стране, и Борис Андреевич Аркадьев, тренер-философ. Впрочем, не буду обескуражен, если людям более осведомленным, чем я, ведомы их клубные пристрастия. Достаточно и того, что оба они, занимая видное положение, не дали ни малейшего повода для пересудов, попреков за спиной. В широком же смысле оба они были болельщиками, да еще какими!
Валентин Александрович, после того как его безвинно и бестактно отстранили от руководства футболом, работал в олимпийском комитете. И частенько мне позванивал: «Слушай, как можно было принять такое решение? Какой-нибудь оболтус из тузов ляпнул, а они лапки кверху. Бедный наш футбол! Ты бы хоть намекнул, ну не в своем «Футболе», за это тебе попадет, так в «Огоньке»...»
Борис Андреевич, пока позволяло здоровье, заявлялся в редакцию без оповещения («был неподалеку, не мог отказать себе в удовольствии заглянуть»), работа прекращалась, все тянулись «на Аркадьева», он в моей комнате усаживался в кресле (спина прямая, руки спокойно, по-царски лежат на подлокотниках) и произносил медленные монологи. Медленные и по причине его приятного легкого заикания, и, главным образом, оттого, что говорил афористично, каждую фразу готовил.
«Поистине неисповедимы пути. Когда я в сороковых годах дерзал намекнуть, что будущее за универсальными игроками, меня опровергали, высмеивали: «оригинал», «чудак»! А сегодня универсализм — к общим услугам, словно он от Адама и Евы».
Поднимался и уходил Аркадьев так же внезапно, как и приходил. И я так и не знаю, отводил ли он одинокую душу, заходя в редакцию или хотел быть полезным нам, репортерам, а через нас — футболу.
Есть ли вообще какой-то резон в попреке: «Э, да он болельщик!», когда само существование футбола обеспечивается нашим к нему неравнодушием?!
Болельщику позарез необходим другой болельщик. Робинзон Крузо, окажись он в наше время на острове с телевизором, после нескольких трансляций помутился бы разумом из-за невозможности обсудить увиденное. С теми, кто из одного клубного лагеря, разговор течет как по маслу, гладкий, ласкательный. Но признаем: и однообразный, топчущийся на месте. А все охочи до остроты, чтобы лезвие повизгивало об лезвие. Схватиться в перепалке — все равно что разрядиться и снова зарядиться.
Футбол идет и идет, подкидывая очередные коллизии и выкрутасы, и мы тут же вцепляемся в них. Футбольные обсуждения, горластые, нерассудимые, резкие, грубоватые, не что иное, как правдоискательство на свой лад. События на стадионе дают повод, толчок, а круги расходятся по городам и весям, возбуждая весь легион.
Двадцать лет болельщицкого стажа и потом тридцать с лишним журналистского — так сложились полвека моей близости с футболом. Чувствую, что от простого сложения проку нет: им ничего не объяснишь.