— Если примерно, то две с половиной тысячи, а для точного ответа дайте мне четверть часа...
— Вы помните матч «Спартака» с киевским «Динамо» в 1936 году?
— 18 октября, стадион «Динамо», народу почти никого, холодно, дождь, в первом тайме киевляне вели 3:0, во втором «Спартак» сквитал, замечательно забил со штрафного Андрей Петрович Старостин...
— И можно все это написать?
— Конечно.
Хотя и я немало на своем веку повидал футбола, никогда не мог удивить его хоть какой-нибудь подробностью, все-то он знал. Удалось это мне лишь однажды. Подвернулась старая-престарая тетрадочка — и в ней запись, что ездил на стадион «Сталинец» (теперь «Локомотив»). Там играли московское «Динамо» и неведомый «Зенит», в составе которого находилось несколько мастеров «Спартака», и было это 20 июля 1941 года. Константин Сергеевич замялся: «Да, про этот матч у меня ничего нет. Так какие составы? Кто забил?»
Есенин щедро отдавал все, что ему было известно, даже не спрашивал, зачем мне это нужно. Не спрашивал потому, что не был скопидомом. Широкая натура, он радовался любой возможности выручить. Не спрашивал еще и потому, что знал: мы не конкуренты, в своих писаниях не столкнемся.
Читателем всего, что печатается о футболе, он был сверхзаядлым: узнать, что промелькнула заметка, а он не видел ее, для него было оскорблением. Следил он Й за моими работами и считал своим долгом хоть как-то отозваться. Я долго не мог понять ни его одобрения, ни его прохлады. Мне казалось, что самое серьезное, дельное он пропускает, а тем, что написано в шутку, вскользь, почему-то восторгается. И я привык считать, что при всех своих познаниях он не слишком глубоко влезает в футбол. И ошибся. Но ошибку свою понял не вдруг, а мало-помалу, сойдясь с ним коротко. При обстоятельствах, где футбол не всегда находился на первом плане.
Был у нас с ним один долгий день. Хоронили Александра Петровича Старостина, второго из четырех могучих братьев. Была панихида в спартаковском зале на улице Воровского. К входу привалила толпа юнцов в красно-белых шарфиках и шапочках, тех самых, с которых не сводят глаз дружинники на стадионах. Возле дверей они посдергивали с себя шапочки, пригладили вихры, выстроились попарно, в руках красные гвоздики. И медленно двинулись в зал, опустив худые сильные плечи. Мы с Есениным пропустили всю длинную колонну, и оба не могли оторвать взгляда от лиц, напрягшихся и розовых.
— Вот вам и футбол! — произнес Константин Сергеевич и закашлялся: запершило в горле.— Они же только фамилию слышали, а явились. Значит, и для них не пустой звук, что был когда-то защитник, капитан «Спартака» — чемпиона страны в тридцать шестом... Хоть и неуместно сейчас так говорить, но, честное слово, радостно!
Похороны были на Ваганьковском, и, когда они кончились, Константин Сергеевич позвал: «Сходим на мои могилы».
Мы постояли у памятника Сергею Есенину и прошли к другой могиле, неподалеку. Там лежит Зинаида Николаевна Райх, и на том же камне надпись — «Всеволод Эмильевич Мейерхольд». Его здесь не хоронили, а надпись выбита. Мы сели на низенькую скамеечку.
— Достаньте сигарету,— попросил Константин Сергеевич. Он недавно бросил курить.— Обожаю дымок, столько с ним связано: и фронт, и стадион, и работа...
Тут я заметил, что в нашем направлении со всех сторон стягиваются люди, потихонечку, плавно, как принято на кладбище.
— Нас, кажется, берут в окружение.
— Вижу. Это поклонники Сергея Александровича. Есть дни, когда они тут собираются.
Люди подошли и почтительно образовали кружок вокруг Константина Сергеевича. И пошел тихий, нет спешный разговор. Спрашивали, слышал ли он чтеца такого-то, имеет ли только что вышедший сборник стихов и как он ему нравится, читал ли статью в журнале, что нового в Рязани... Константин Сергеевич и о чтеце отозвался, и о сборнике, и о статье, и про Рязань сообщил. Собеседники внимали ему с уважением и доверием. А я подумал, как приятно, что он обр всем осведомлен, за всем следит, незаметно, мягко, без шума верен сыновнему долгу — и это тоже его жизнь.
Не все в ней выглядело столь идиллически, как в тот день. Храню подаренный Константином Сергеевичем оттиск его статьи. Статья называется «Об отце», она из сборника «Есенин и русская поэзия», изданного в Ленинграде в 1967 году. Там такие строки:
«Надо сказать, что носить фамилию Есенин довольно хлопотно. Отношение к творчеству Есенина на разных этапах развития советского общества менялось. Причем в последнее время — безусловно к лучшему. Естественно, и отношение, к фамилии меняется в хорошую сторону. А было время, когда, скажем прямо, оно оставляло желать лучшего. Порой некоторые работники из среды моей строительной братии пугались соседства с фамилией Есенин, а некоторые даже предлагали мне сменить фамилию. Но это все, конечно, от скудости мысли. В то же время почти каждодневно я ощущал и искреннее доброжелательство, и острый интерес читателей — инженеров, студентов, рабочих, военнослужащих — ко всему, связанному с Есениным».
Поразительно, но от своей фамилии он терпел и после того, как Сергей Есенин был возвращен в сонм великих поэтов. Как видно, в делопроизводителей, готовящих «бумаги», глубоко въелась старая опаска. Константин Сергеевич собрался в 1974 году поехать туристом на чемпионат мира в ФРГ, но кто-то, как всегда невидимый, вычеркнул его из списка.
Он не впал в транс и, оскорбленный, выкрикнул:
— Не на того напали!
И принялся набирать номера телефонов, которые не каждый решится набрать.
Узнав, что звонки возымели действие и он восстановлен в списке, Константин Сергеевич все так же возбужденно выкрикивал:
— Только подумать, какое-то кувшинное рыло выражает мне недоверие! Где он был, когда я со своей ротой ходил в атаку, лежал в госпиталях?
На том чемпионате мы встретились в Мюнхене и отправились побродить по городу.
— Нас, туристов, строжат: то нельзя, туда нельзя. Будь это в какой-нибудь Коста-Рике, я бы послушался. Но здесь?! Я перестану себя уважать, если здесь не буду чувствовать себя вольным казаком. Вы понимаете? Черт побери, старого солдата не согнешь...
Помнится еще один день, летний. С утра приехали мы к нему на дачу, в Балашиху, оба с работой. Несколько домиков и табличка «улица Есенина». Дача в лесу, старые яблони, ни грядок, ни клумб, кусты, высокие заросли травы. Деревянный дом, стареющий, обветшавший, весь в прошлом. «Такою мне дача и мила»,— говорил он не раз.
Я хотел закрыть калитку на щеколду, но Константин Сергеевич остановил:
— Не надо, кто-нибудь забредет, а мы не услышим...
Мы устроились: он за столом под деревьями, я - на террасе. И погрузились в свои бумаги.
Я не заметил, когда она вошла, и только увидел, что Константин Сергеевич идет вокруг дома с незнакомой мне девушкой и, жестикулируя как экскурсовод, что-то ей втолковывает.
Проводив ее, он заглянул ко мне.
— Видите, если бы мы закрылись, девица сюда бы не проникла.
— Кто такая?
— Провинциалочка, проездом, узнала, что существует дача Есенина и разыскала. По правде говоря, неизвестно, бывал ли здесь Сергей Александрович. Моя мать купила дачу после его смерти. Впрочем, как знать, может, когда-нибудь и бывал. Но я думаю, девица не была разочарована, все-таки на этой террасе сиживали Мейерхольд, Маяковский, Луначарский, там, за окном, некогда стоял рояль и для Зинаиды Николаевны играл Лев Оборин. Я вас отвлек? Еще часик посидим, а потом чаек заварим...
Но поработать не удалось. Возле Константина Сергеевича стояли трое молодцов, и я почувствовал, что мне следует туда подойти.
— Константин Сергеевич, вы уж нас извините: обрисуйте нам, что в чемпионате творится?
Он сидел, нахмурившись, и вдруг резко выпалил:
— Ну вот что, ребята, ничего я вам обрисовывать не стану, приходите трезвыми. Тогда я к вашим услугам.
Молодцы помялись и побрели к калитке.
— Я их знаю, они захаживают, ребята неплохие. Но пусть уважают футбол.
А спустя несколько минут Есенин пришел на террасу со стопкой книг.