Но не на таковских напали, как говорится. Мы, помимо Гоголя по школьной программе, много чего проходили. Героев «Молодой гвардии» знали поимённо и теоретически к подпольной борьбе были готовы все. Двигал нами прежде всего лютый голод. Представьте себе молодых и здоровых товарищей, в возрасте от 16 до 20 лет, которых ежедневно потчуют гречкой и кашей «Дружба» на воде, с молитвой вместо масла. При этом на дворе осень и никакого поста нет. А мы все у мамы выросли, не сиротки Хаси, какие-то. Кушать привыкли не по расписанию и без ограничений.
Первое преступление, которое мы совершили движимые голодом, — обворовали склад при трапезной. Богатый… Был. Пока мы под покровом ночи туда не наведались. Следующим был холодильник в просфорне, в котором покоилась стерлядь и осетрина с нельмой для архиерейских приёмов. Расследование было проведено быстро, преступники выявлены, и с позором должны были быть изгнаны из стен святой обители. Но когда выяснилось, что воровала группа активистов, а осетринку ели все, возмездие решили отложить до выяснения всех обстоятельств.
Проректор наш (золотой человек, блистательный проповедник и необыкновенной образованности священнослужитель) сразу понял, кто является главарём и идейным вдохновителем шайки, и вызвал меня на беседу. Склада он был холерического, как и я, поэтому без обиняков, с порога начал на меня орать так, что у апостола Петра ключи в кармане тряслись и с горы Синай слетели три камня (про это в новостях писали). Первые десять минут этого фортиссимо я стояла, прикинувшись соляным столбом. Какими пламенными библейскими эпитетами он меня поносил! Заслушаешься! Ржать было как-то неудобно и на кульминации я просто начала рыдать. С содроганиями, слезьми с кулак величиной и красным носом. Громче, чем он орал, из-под двери, на бэках, подвывала моя верная сестра Маргарет, что добавляло трагичности. И так искренне у меня это получилось, что отец N*, быстро перейдя от поношений к жалости велией, кинулся утирать мои слёзы и сопли.
Далее разговор пошёл уже в конструктивном ключе. Выяснив, что три месяца нас, бедных сиротинушек, кормили хуже, чем церковных котов, ярость благородная перекинулась на святого нашего инспектора и работников трапезной. Короче, всё, что в своё время пережили Содом с Гоморрой и славный город Иерихон, — жалкое подобие того, что претерпели наши истязатели. Рвал и метал наш отец-проректор так, что дыбом стояло всё в округе, включая бороду отца Серафима и платки поварих. Я, злорадствуя в душе, сидела с видом кающейся грешницы и делала вид, что вот-вот умру от голодной смерти (после осетрины-то!). Клуб ненавистников меня в тот день пополнился первыми членами. С этого дня стало полегче. Монастырский устав нашего скорбного жития был заменён на приходской, и кормить стали лучше, а лики наши округлились и засияли радостным светом, как и водится у настоящих христиан.
Ни один закат, ни один рассвет, ни трогательная былинка в каплях радужной (именно радужной, друзи!) росы, ни ещё какое природноастрономическое явление никогда не изумляло и не приводило меня в священный трепет и в не менее священный ужас, как любимые мной всей душой люди. Тут тебе и радуга, и млечный путь, и огни болотные с цветущим папоротником. И выпь в камышах стонет.
С кем только жизнь не сталкивала… А с кем ещё столкнет… Кто-то прошелестел и растворился в памяти, а кто-то остался в ней навсегда. Пылающим конём.
Вот одним таким огненным иноходцем проскакала по нашей с Ритузой семинарской судьбе Людка-контрабас, она же Людка — Иерихонская труба (но это прозвище прижилось уже в среде теологически продвинутых граждан, для всех прихожан Петропавловского собора она была просто Контрабасихой).
Первые месяцы нашего бурсацкого бытия петь нам было благословлено только по будням, на левом клиросе. А на воскресных и праздничных службах мы стояли шеренгой вдоль солеи, перед прихожанами, для пущего воцерковления и молились «в народе». В Томском кафедральном соборе тогда ещё существовала очень хорошая традиция пения с прихожанами на праздничных богослужениях малых ектений, не считая, конечно, положенных «Верую» и «Отче наш» за литургией.
На солею выходил диакон и запевал, дирижируя орарём, а народ подхватывал, встрепенувшись от молитвенного стояния, и пел от души весёлым распевом «Уральскую» и «Киевскую» ектению, «Величит душа моя Господа» и был в этот момент счастлив неимоверно. Пение хором сплачивает, иной раз, гораздо лучше многих других вещей, это все знают.
В этом народном пении и мы поначалу участвовали как могли. Молодые, все голосистые, с чувством подпевали нашему диакону. Народ тоже не отставал. Хор был могучий.