Оглушенный, он не сразу понял, что произошло. Прямо над ним, из грязно-серой решетки подвесного потолка выглядывал глаз тусклой лампы. Затылку было холодно.
Андрей шевельнулся и закричал от страшной боли в ноге. Казалось, ее от щиколотки до самого бедра припечатал огромный утюг. Он мгновенно ослеп, скорчился на холодном полу, среди окурков, заскулил. И не сразу увидел, что Шляпа подошел вплотную и разглядывает его с интересом исследователя к диковинному экземпляру.
– Скажи, - он облизнул губы узким языком. - Скажи мне, какого цвета боль?
Боль была слепяще-белой. Левую ногу сладострастно грызли чудовищные челюсти. Андрей всхлипывал, не замечая, что слезы, сопли и грязь смешались на лице.
"Сейчас ты проснешься, - билось в голове. - Сейчас ты проснешься, это только дурной сон, этого не может быть. Не может... Не должно!"
– Будешь трепыхаться? - издевательски осведомился Шляпа. - Вся жизнь - серь, чего дергаться, а?
Показалось, он подмигнул из-под шляпы глубоким, как колодец, глазом.
Где-то там был еще бармен с жутким червяком культи, с оплывшей бульдожьей мордой, но взывать к нему бесполезно, они одна шайка, никто не найдет его на этой невозможной улице, где нет людей, и эти - не люди...
Нелюди...
– Потрепыхаешься, - констатировал Шляпа с видимым огорчением.
Ему нужно очутиться снаружи, вырваться из душной мышеловки, тогда все будет хорошо. Андрей отчаянными усилиями заставил себя "трепыхаться".
Каждое движение взрывается жестокой болью в ноге - неужели сломал?, едва не теряет сознание, судорожно переваливается на бок, пытается подняться, цепляясь за прочную на вид поверхность теннисного стола...
Шляпа с мнимым сочувствием поцокал языком.
Серая тень метнулась сбоку, ударила в грудь. Старый оргалит обломился под рукой. Упав на сломанную ногу Андрей закричал снова и понял, что потеряет сейчас сознание и останется во власти этого человека, который пугал его больше, чем все ужасы мира.
Он повернул голову и встретился взглядом с третьим глазом каменного жабочеловека.
Безумным рывком Андрей поднялся на здоровую ногу, ухватился за стену, отшатнулся к дверям. Он мог бы поклясться, что Шляпа не прикасался к столу, что тот сам надвинулся на него облезлым боком, вновь сшиб на пол, придавил в холодный сырой угол. Ногу словно выкрутили, как выкручивают белье.
Он замер на миг, тяжело дыша, пытаясь справиться с болью, пытаясь найти силы на новую попытку. И услышал, как вдалеке журчит вода, кажется, только что этого звука не было.
Шляпа сидел на столе, добавляя свой вес к без того немалому весу мебели, делая любую попытку подняться невозможной. Андрей судорожно вцепился в железную квадратную ножку, извиваясь в попытках хотя бы выбраться из угла. Он не сразу почувствовал холодное под рукой, а потом уже и брючина на здоровой ноге промокла от невесть откуда взявшейся воды.
– Паршивый водопровод в этом районе, не находите? - безмятежно сказал Шляпа: Андрей уткнулся взглядом в покачивающийся на уровне его глаз неожиданно блестящий остроносый ботинок. Черный.
Вода плескалась сантиметра на два, чуть утихомирив боль в сломанной конечности.
Он сумасшедший! - билось в голове. - они оба сумасшедшие, бармен соучастник... это банда... никто не найдет, вокруг одни заводы... сумасшедшие, господи, как убежать!
Буравчики глаз, следящие за ним, казались дырками в бездну.
"Что я вам сделал?"
Он спросил бы, если б мог. Но вода неумолимо поднималась, утопив нэцке и покачивая на поблескивающей поверхности целый теннисный шарик, а с губ срывался хрип. И было уже совершенно неважно, что он сделал убийце...
Он вскинул глаза.
Девица в блестяще-черном стояла за спиной маньяка - там, где, по идее, не было ни двери, ни арки. Глаза ее в полумраке казались темными провалами на неподвижной маске лица. И только губы - тоже черные - плясали, проговаривая неслышимые слова. Почему-то ему показалось необыкновенно важным разобрать, услышать, понять; словно сумасшедшая девчонка знала тайну спасения. Он весь подался навстречу, забыв на мгновение о боли, страхе, о самой смерти, и скорее угадал, чем понял:
– Цвет... вспомни цвет...
Удушающая темь наползала клочьями, тускло блестели в поднимающейся воде отражения грязных ламп. И в этот миг он отчаянно захотел поверить, что все только сон, и так просто вырваться, стоит лишь вспомнить... цвет?
Вспомнить цвет. Какая ерунда!
Он подумал о Лене, и с ужасом понял, что ее лицо похоже на черно-белый снимок в плохом качестве. Ее глаза расплывались на мутной фотографии, и он никак не мог вспомнить, какого они цвета? Зеленые? Голубые?
Цвет был только названием, только словом, напечатанным черными буквами на серой газетной бумаге.
Он принялся лихорадочно перебирать воспоминания, не сознавая, что его тело в поднимающейся воде обмякло, глаза закатились, а черты лица заострились и застыли. Он мучительно представлял себе цветной мир и не мог его вообразить. Не мог!
Школа? Первое сентября - он всегда считал этот праздник глупым. Демонстрации, какие-то бестолковые праздники, пыльные кресла актового зала... какого они были цвета? Красные? Синие?
Работа - длинная комната, перегороженная кульманами, дурацкие цветы в горшках на подоконниках, окна выходят на крыши цехов - бесконечный серый ряд одинаково грязных крыш. Цветы должны быть зелеными. Должны - но в памяти они опять серы и размыты, как небрежный карандашный эскиз.
Почему он сидел в этой комнате столько лет и даже не пытался найти другую работу? Почему он тупо здоровался с этими серыми людьми, вяло вычерчивал бесконечные кривые острым черным карандашом по серой кальке и гордился умением обвести контур жирной идеально черной линией?
Черной!
На грани сознания он чувствовал, как утекают секунды.
Лена? Ведь любил же он ее... наверное. Она была тихой мышкой среди девчонок, вечно терлась по углам и читала тяжелые книги в черных обложках. Она показалась ему... возможной женой - это самое верное. Он не мог представить, как подошел бы к любой другой, яркой, смешливой... цветной. Жена - это был один из признаков нормальной, правильной жизни, монохромной жизни, в которой все катится по раз и навсегда проложенным рельсам. Кажется, она сразу согласилась, когда он сделал предложение... он не помнит, как делал предложение. Господи, как все забывается, как заносится серым песком времени! Свадьба... ряд серых упившихся лиц вдоль длинного стола, полусъеденный салат в миске молочно-белого стекла, графин с пупырчатой полоской по боку...
О чем они говорили, ведь говорили же они о чем-нибудь кроме будущей работы и семейного бюджета?
Они никогда не говорили про детей, неожиданно вспомнил он. Казалось само собой разумеющимся, что не до того, что и так денег в обрез, что квартирка мала, и Лене невозможно бросить работу на целых три года, а за три года и квалификация уже не та, и неизвестно...
Монохром.
Он не замечал, что по лицу его ползут дорожки едких слез. Цвет крошился под пальцами, цвет ускользал в тень, превращаясь не в свою противоположность, а в свое отсутствие. Цвет, цветы... какие цветы любит Лена? Он не помнил. Он не помнил, когда дарил ей цветы, не помнил, когда вообще стоял возле прилавка с пестрыми букетами. Жизнь текла мимо во всем многоцветьи, а он остался за жирной монохромной чертой и умер незаметно даже для себя...
Там, в сером мире гадко улыбался зубастым ртом жабий человек, громко заглатывал пиво прямо из горла однорукий бармен и внимательно, с почти экстатическим выражением на лице наблюдал за агонией обреченного Шляпа.
Но ведь это должно быть так просто - вспомнить цвет. Какие бывают цвета... цветы? Розы красные... тюльпаны, кажется, тоже... эти, как их, нарциссы, да?.. колокольчики...
Колокольчик...
Синий, стеклянный колокольчик, острые грани вспыхивают на солнце, и в густо-синей глубине искрятся золотые пылинки. Язычок - хрустальная бусина на нитке, сверкающий многогранник.
Он всматривается в глубину стекла и, кажется, угадывает там намеченные крохотными искрами силуэты: парусник, башенка, вставший на дыбы конь, балерина...
Пальцем осторожно трогает гладкую поверхность, чуть-чуть толкает игрушку. Та отзывается неожиданно звонким тоном, что отдается где-то внутри организма, точно вибрируют самые кости.