Ахтой долго сидел в раздумье. Послышался шорох, кто-то из паломников самым непостижимым образом отыскал его в темноте. Костлявая рука вцепилась в плечо.
— Иди туда, мемфисец, и брось свой камень в хулителя богов!..
— О боги!
— …Очисти душу от скверны, ибо слова его касались твоих ушей. Мы слышали ваши речи.
— Нет! — воскликнул египтянин. — Пусть его покарают боги, но не люди!
— Еще не поздно, поспеши, — произнес мрачно паломник и побежал, спотыкаясь, к кострам.
Ахтой представил, как растет груда камней над бесчувственным телом хранителя, как летят в костер свитки папируса и писчей кожи, как проступают, прежде' чем обратиться в пепел, убористые строки финикийских букв, пестрые значки египетских иероглифов, индийские письмена, похожие на следы птичьих лап, клинописные знаки Вавилона, срисованные с глиняных табличек…
Ахтой глухо стонал и бил сухими кулачками себя по голове. «Почему мир так сложен, боги? Зачем нам дана душа? Зачем нам человеческие чувства? Чтобы мучиться, страдать, пытаться уместить в душе не умещающееся в жизни? Я должен убить его, ибо он богохульник, но он человек из плоти и крови, и я не могу причинить ему зла!..»
ГЛАВА 11
Трудная жизнь рабби Рахмона
Рабби Рахмон, униженно кланяясь, вошел в дом Беркетэля. Слуга провел его через комнаты, заставленные большими сосудами с отборным зерном и знаменитейшим финикийским, густым, как мед, вином из храмовых давилен, тюками драгоценных пурпурных тканей с храмовых пурпурокрасилен, штабелями фаянсовых статуэток, изготовленных по египетским рецептам и вывозимых в Египет для продажи; тут же были целые завалы дорогой критской посуды из серебра, медные гири в виде быков и баранов, жернова для зернотерок, ценившиеся очень высоко в странах, не столь развитых, как Финикия.
Сам хозяин, в дорогих, но затасканных, забрызганных жиром и вином одеждах, сидел на циновке, скрестив ноги, и писал финикийской скорописью на позеленевшей от времени бычьей коже. Закончив, он отдал письмо слуге, и тот с почтением, граничившим с испугом, понес его на вытянутых руках — сушить на солнце.
— Целую следы твоих ног, адон Беркетэль… Жрец жестом остановил поток слов ростовщика.
— Мне стало известно, рабби, что человек по имени Астарт взял у тебя в долг.
— О, это так, адон Беркетэль! Я всегда помогаю попавшим в нужду, отрываю от себя…
— Сколько он должен тебе уплатить?
— Один эвбейский талант серебром; всего один талант. — Рабби был достаточно опытен в житейских делах и был наслышан о жреце-настоятеле: коль он спрашивал о тонкостях дела, то, значит, все уже разузнал доподлинно, лгать ему было в высшей степени неблагоразумно и небезопасно.
Беркетэль равнодушно, с какой-то томной негой, разлитой во взоре, разглядывал ожившие морщины на лице ростовщика.
— Не суетись. Когда суд? — спросил он без обиняков.
Рабби Рахмон замер, что же на уме Беркетэля?
— Ч-через два новолуния, адон настоятель, — через силу выдавил ростовщик.
— Весовые деньги подорожают к тому времени. Это я тебе говорю. Поэтому ты будешь в убытке, если возьмешь с должника по имени Астарт всего один талант.
— О господин! О благодетель, отец всех живущих в этом квартале! Твои слова сладостны, как напиток, настоянный на хмеле и меде… Так что я должен делать?
— Взять через два новолуния два таланта. Или один талант через одно новолуние.
По морщинистому лицу ростовщика пробежала судорога, он издал пронзительный вопль, который должен был означать восторг, затем схватил запыленные сандалии Беркетэля, валявшиеся возле циновки, и осыпал их поцелуями.
Жрец равнодушно смотрел на его ужимки.
— С появлением молодой луны ты приведешь судей в дом человека по имени Астарт и потребуешь вернуть долг.
Ростовщик продолжал прижимать к груди грязные сандалии, но голос его уже не дрожал.
— Не могу, адон великий жрец. Боги видят, не могу.
Веснушчатые губы жреца тронула усмешка.
— Ну?
Ростовщик тяжко вздохнул.
— У меня много родичей, и все они нуждаются и есть хотят, и налоги царю и в храмы жертвуют, и… — видя, что Беркетэль довольно легко для его комплекции поднялся с циновки, ростовщик заторопился: — Дети у меня, и у детей тоже дети… — Жрец направился в дальний угол захламленной комнаты, рабби Рахмон тараторил без умолку. — Да не падет твой гнев, господин, на мою голову и на мой род. Я сразу заприметил парня по имени Астарт — он смел, опрометчив, любит погулять, и еще у него есть большой грех — он беспутно щедр… Его можно запрячь на многие годы… на всю жизнь. Он будет с каждой луной отдавать мне по таланту серебра да еще будет благодарить меня. Эти бойкие парни глупы, не знают сами, на что способны… Если бы не мы, ростовщики, они бы бездельничали. Он будет моим рабом, только не клейменным. И пусть он, станет хоть небожителем, а из моих рук ему уже не уйти…
Жрец поморщился при упоминании о небожителях.
— Новая луна взойдет на четвертую ночь. Тогда и будет суд.
Наконец ростовщик понял все: жрец хочет расправиться с неугодным ему человеком чужими руками. И он захныкал, пытаясь хоть что-то выжать из Беркетэля.
— Я буду разорен, а так надеялся на парня… А что с него взять, когда он станет рабом? Такие люди в рабстве не живут, они чахнут и пропадают… Адон Беркетэль, это будет очень плохой, никчемный долговой раб…
Жрец откинул тяжелую, обитую железом крышку ящика — он был полон серебряных слитков, тусклых, в шлаковой грязной пленке — каждый слиток весом в один дебен.
— Я покупаю у тебя долгового раба по имени Астарт, — сказал Беркетэль. — Ты сам сказал, что это очень плохой раб.
Ростовщик проклял свой длинный язык, Беркетэль засмеялся и бросил ему, как кость собаке, один слиток, затем второй, третий. Ростовщик хватал их на лету и расставлял в ряд перед собой. Жрец с грохотом опустил крышку ящика, рабби Рахмон торопливо пересчитал бруски.
— Пять! Всего пять дебенов! — завопил он. — Я окончательно разорен!
Жрец оторвал от дымчатой, кисти на большом серебряном блюде несколько крупных влажных виноградин, бросил их в рот.
— Иди, человек, иди. Я тебе дал хорошую цену за плохой товар. И не забудь пожертвовать в храм Великой Матери.
Ростовщик, жалкий и подавленный, шел через огромный двор особняка жреца-настоятеля, опасливо косясь на рычащих раскормленных догов, которых с трудом удерживали за ошейники худосочные рабы-подростки. Надо же, вырвать добычу из-под носа, да у кого? У рабби Рахмона, разорившего не одного тирянина, имевшего не десять и не двадцать долговых рабов… И хотя уязвленное самолюбие не давало покоя Рахмону, он не мог не восхищаться хваткой Беркетэля. «И ведь еще молод! Боги! Что будет лет через двадцать… Расправиться с человеком его, рабби Рахмона, руками и, не заплатить за это почти ничего! Ну да, храм всегда в стороне, отдувайся смертный, трудяга-ростовщик, не знающий покоя ни днем ни ночью…»
На узкой улице между глинобитными и каменными стенами зданий и заборов он неожиданна увидел старика скифа, который ковырялся в куче мусора. Ростовщик прикинул в уме, чем тот может быть ему полезен.
— Эй, человек, подойди, не пожалеешь.
Скиф, недоверчиво глядя, приблизился, волоча по-стариковски ноги.
— Глаза мои лопнут от боли: не могу видеть, как ты мучаешься в поисках куска хлеба.
— Я мучаюсь? — удивился скиф.
— Ну да, умираешь с голоду, в мусоре ищешь…
— Не умираю. Я сыт. Меня кормят…
— Но в мусоре ты копаешься!
— Люблю мусор. Интересно. Железки попадаются, тряпки разные, а вчера нашел целую подкову…
Ростовщик вытащил из мешочка слиток серебра.
— Хочешь получить это? Скиф пожал худыми плечами.
— Давай.
— Скажи, о чем говорят людишки, когда собираются в доме Астарта.
Старик наморщил лоб, кое-что вспомнив, начал рассказывать, потом вдруг замолчал.
— О почтенный, почему ты молчишь, продолжай! Скиф молчал, ковыряя палкой у себя под ногами.
Ростовщик заметался вокруг него, потом увлек с дороги, подальше от людских глаз. Кончилось тем, что отдал скифу два увесистых дебена и пообещал еще в придачу Агарь, когда опасная шайка, нашедшая приют в доме молодого кормчего, будет поймана.