Старик не щадил своих сил, занимаясь политикой. Вот и теперь в руке его удобно устроилась рукоять священной палицы. По углам шатра в бронзовых курильницах трепетали языки неяркого пламени, пожирая куски благовонного дерева. Перед Петосирисом была выстроена целая гончарная лавка. На стенках глиняных сосудов были начертаны магические письмена…
Болезни страны, считал Петосирис, подобны болезням человека. Причины их в глупости людей и в немилости богов. Сила врага — это тоже немилость богов. Вавилон силен. Навуходоносор могуч и удачлив. Фараон рвется к Кархемышу, чтобы сразиться с Навуходоносором. Фараон решителен и опрометчив. И это главная болезнь Египта.
Петосирис предал проклятию первый сосуд и разбил его на мелкие черепки. Опрометчивость фараона должна умереть вместе с этим сосудом…
Пристальный взгляд жреца застыл на следующем кувшине. Злонамеренная магия, заключенная в нем, умертвит царя вавилонян… Петосирис верил и не верил в. свои действия. Точно знал: магия — огромная сила. Может быть, даже большая, чем сила богов и наемнических армий. С помощью магии можно было вызвать всеобщий мор и излечить от самых страшных недугов, обратить день в ночь и безветрие в страшный ураган. От тайного слова могли зачахнуть растения и ожить трупы…. Но ерундой он не занимался. Он был политик. Именно в ту ночь накануне решающей битвы с Вавилоном Петосирис вдруг понял в каком-то озарении: ни магия, ни наемники не вернут Египту Азии. Ливия — вот надежда Египта. Обширная таинственная земля на юге. Какие чудеса и богатства скрыты в ней?! И в возбужденном мозгу жреца забрезжила идея Великого Плавания. Непостижимо, но Петосирис сформулировал пророческую мысль: Ливия, подобно сухому листу смоковницы в луже, со всех сторон окружена водой… Нужен флот. Нужны опытные и отчаянные мореходы. Но сможет ли египетский моряк на своей тростниковой униреме свершить такое? Да и в силах ли человеческих обогнуть Ливию морем?!
Он попытался представить тех, кого назовут «обогнувшие Ливию»: это будут благочестивые мужи… На большее фантазии у него не хватило.
Вернулся притихший евнух. Он предал погребению черепки, и это выбило его из колеи. Высокая политика нагоняла на него страх. Он принялся втирать снадобья в иссохшее тело господина. За тугими стенами шатра послышались грубые голоса, удары плетью. Кто-то долго вытирал подошвы сандалей о брошенную у входа баранью шкуру. Затем полог приоткрылся, в шатер влезло что-то лохматое. Евнух вскрикнул. Петосирис приподнялся на локте и негромко произнес:
— Свету.
Когда вспыхнули факелы в металлических подставках и стало душно и жарко, Петосирис разглядел медный ионический шлем с устрашающим гребнем из конского волоса.
— Чего тебе?
Старшина патрульных разогнулся и голосом изрядно подвыпившего мужа доложил:
— Мой господин, боги были к нам милостивы, и мы поймали человека в горах. Помня о наказе — всех лазутчиков вражеских доставлять тебе…
— Введи его, — перебил Петосирис.
Евнух поспешно вытер о толстые студнеподобные бедра масленые руки, уселся на циновку возле ложа.
Пленник оказался совсем молодым парнем. Один глаз его почти затек, плечи и могучая грудь были расписаны свежими следами плети и кровавыми глубокими царапинами.
Петосирис сел, свесив с ложа тонкие, увитые вздувшимися венами ноги, и приказал одному из глыбоподобных телохранителей-нубийцев поднести к лицу лазутчика факел. И все присутствующие — телохранители, евнухи, рабы — напряглись в предчувствии чего-то, подстегнутые ненавидящим, испепеляющим взглядом пленника.
— Я не лазутчик! — вдруг сказал пленник, выговаривая египетские слова на финикийский лад, с гортанным призвуком и словно торопясь. — Я — фенеху! Отстал от каравана! — Видно было, что он борется со своей ненавистью, старается взять себя в руки.
— Я тебе не верю, — сказал Петосирис, вглядываясь в его лицо, — почему я должен тебе верить?
— Караванщик я, отстал от каравана!..
— Каждый караван откуда-то вышел и куда-то шел.
— Из Тира в Тарс!
— С каких пор фенеху променяли море на горы? Да и попасть в страну лошадей всего проще на корабле.
Пленник окончательно успокоился, но жрец, читающий в душах, как в папирусах, видел, с каким трудом дается ему спокойствие.
— На море сейчас опасно, — ответил бродяга, и голос его чуть дрогнул. — Заход Плеяд был зловещ, это предвещает небывалые зимние штормы.
— Дай твою левую руку, — неожиданно приказал Петосирис.
Жрец плеснул на его руку вином, отер грязь пологом шатра и ткнул крашеным ногтем в полосы чуть выше запястья.
— Только человек, имеющий дело с боевым луком, имеет такие отметины. И нужны годы, чтобы они исчезли. Египетский лук оставляет столь яркий след, багровый и тонкий. Иудейская тетива дает полосу более светлую и широкую. Вавилонский лук не оставляет следа: воины Навузардана носят кожаные нарукавники.
— Ну и что?.. За финикийский стеклянный или серебряный браслет я могу выменять не только лук, — нашелся пленник.
Петосирис нахмурился.
— У Повелителя много наемников — фенеху. Повелитель платит им больше, чем другим. Они умеют все: и править колесницами, и обслуживать метательные машины. Убегают только фенеху из штрафных сотен, смертники.
И старик приказал слуге привести всех начальников штрафных сотен, у которых сбежали фенеху.
— О Ваал! — зашептал измученный парень. Не успел он закончить молитву, как перед жрецом появился косматый ливиец в побуревшем от вражеской крови кожаном панцире, надетом на голое тело, — целая гора мускулов и оружия, а поверх всего жетон на цепи в виде закорючки, египетский иероглиф сотни.
— Я узнал его, господин, это тирянин Астарт! — выкрикнул ливиец, хищно раздувая ноздри, надрезанные для устрашения врагов в бою. — Он был в моей сотне! Я Туг из рода Черной Антилопы!
Туг, задыхаясь, от ярости, поведал Петосирису о прегрешениях финикийца: о том, как пригнал в храм Исиды — дело было еще в Дельте — нечестивого поросенка и потребовал от возмущенных богомольцев выкуп; о том, как в походе через Синай ехал верхом на солдатах Властелина, обещав им свою долю в будущей добыче; о том, что якшался с безумным пророком Иеремией, когда их сотня стояла в Иерусалиме, и о том, что ходит слух, будто этот богохульник побывал в царском гареме!
— Достаточно, — остановил его жрец.
Туг упал на четвереньки и, бряцая оружием, выполз, пятясь, из шатра. Петосирис прошелся по ковру, залог жив за спину руки, остановился перед дезертиром.
— Астарт… Помню твое имя. Тебя давно ждет кол. — Старческие, обычно подернутые равнодушием глаза зажглись какой-то злобной радостью. — Смазанное жиром острие влезет тебе под ребро, ты услышишь звук раздираемой плоти. Ты будешь умирать очень медленно: ты молод, силен и дерзок… Глаза твои лопнут от боли, и мир померкнет для тебя задолго до конца. Даже поры на коже будут кровоточить. Струи твоей черной крови поползут по гладкому дереву, и бродячие собаки будут слизывать ее и драться между собой за добычу. И никто их не прогонит… А потом налетит воронье. Ты будешь наверняка жив, когда они начнут выклевывать то, что останется от твоих глаз…
Дезертира прошиб холодный пот. На лице проступила гримаса боли, сменившаяся тут же странной улыбкой:
— Ты хочешь меня растоптать, господин, перед тем как послать на смерть? Но я видел и пережил так много… Ты бессилен, жрец, и боги твои не помогут. Я тоже был жрецом… с рождения предназначен богине Астарте, и имя мое — в честь великой Матери… Но я проклял ваше лживое племя. Я мечтал о море. Еще мальчишкой я на плоту прошел больше, чем иной купец на паруснике. Адмирал Саргад Альбатрос вдел мне в ухо эту серьгу, серьгу кормчего. — Астарт убрал густую грязную прядь волос с застрявшими иглами хвои и травинками, в свете факела сверкнула крупная серьга… — Может, поэтому стал наемником, потом штрафником и смертником в твоей армии, жрец.
— Ты проник в гарем, фенеху, ты посягнул на честь существа, которое почти божество и станет богом после смерти. — Теперь жрецом завладело любопытство: как этот человек осмелился быть дерзким не только с людьми, но и с небом.