Так покончилась семейная жизнь человека, встреченного Дорушкой уже после четырехлетнего его житья в Париже.
В Россию Долинский еще боялся возвращаться, потому что даже и из-за границы ему два или три раза приводилось давать в посольстве неприятные и тяжелые объяснения по жалобам жены.
Глава четвертая
Главные лица романа знакомятся ближе
Продолжаем прерванную повесть.
Дом, в котором Анна Михайловна со своею сестрой жила в Париже, был из новых домов rue de l'Ouest.[4] В нем с улицы не было ворот, но тотчас, перешагнув за его красиво отделанные, тяжелые двери, открывался маленький дворик, почти весь занятый большой цветочной клумбой; направо была красивенькая клетка, в которой жила старая concierge,[5] а налево дверь и легкая спиральная лестница. Через два дня после свидания с Прохоровыми, Долинский с не совсем довольным лицом медленно взбирался по этой ажурной лестнице и позвонил у одной двери в третьем этаже. Его ввели через небольшой коридорчик в очень просторную и хорошо меблированную комнату, переделенную густой шерстяной драпировкой.
По комнате, на диване и на стульях, лежали кучи лент, цветов, синели, рюшу и разной галантерейщины; на столе были набросаны выкройки и узоры, перед которыми, опустив в раздумье голову, стояла сама хозяйка. Немного нужно было иметь проницательности, чтобы отгадать, что Анна Михайловна стоит в этом положении не одну минуту, но что не узоры и не выкройки занимают ее голову.
При входе Долинского Анна Михайловна покраснела, как институтка, и сказала:
– Ах, извините бога ради, у нас такой ералашный беспорядок.
Долинский ничего не ответил на это, но, взглянув на Анну Михайловну, только подумал: «а как она дивно хороша, однако».
Анна Михайловна была одета в простое коричневое платье с высоким лифом под душу, и ее черные волосы были гладко причесаны за уши. Этот простой убор, впрочем, шел к ней необыкновенно, и прекрасная наружность Анны Михайловны, действительно, могла бы остановить на себе глаза каждого.
– Пожалуйста, садитесь, сестры дома нет, но она сейчас должна вернуться, – говорила Анна Михайловна, собирая со стола свои узоры.
– Я, кажется, совсем не вовремя? – начал Долинский.
– А, нет! Вы, пожалуйста, не обращайте на это внимания, мы вам очень рады. Долинский поклонился.
– Дорушка еще вчера вас поджидала. Вы курите?
– Курю, если позволите.
– Сделайте милость. Долинский зажег папироску.
– Дора все не дождется, чтобы помириться с вами, – начала хозяйка.
– Это, если я отгадываю, все о луврской еще встрече?
– Да, сестра моя ужасно сконфужена.
– Это пресмешной случай.
– Ах, она такая…
– Непосредственная, кажется, – подсказал, улыбаясь, Долинский.
– Даже чересчур иногда, – заметила снисходительно Анна Михайловна. – Но вы не поверите, как ей совестно, что она наделала.
Долинский хотел ответить, что об этом даже и говорить не стоит, но в это время послышался колокольчик и звонкий контральт запел в коридорчике:
Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись, В день несчастия смирись, День веселья, верь, настанет.
– Вот и она, – сказала Анна Михайловна. На пороге показалась Дорушка в легком белом платье со своими оригинальными красноватыми кудрями, распущенными по воле, со снятой с головы соломенной шляпой в одной руке и с картонкой в другой.
– А-а! – произнесла она протяжно при виде Долинского и остановилась у двери. Гость встал со своего места.
– Стар… Стар… нет, все не могу выговорить вашего имени.
– Нестор, – произнес, рассмеявшись, Долинский.
– Да, да, есть Нестор-Летописец.
– То есть – был; но это во всяком случае не я.
– Я это уж сообразила, что вы, должно быть, совершенно отдельный, особенный Нестор. Ах, Нестор Игнатьич, я перед вами на колени сейчас опущусь, если вы меня не простите.
– Помилуйте, вы только заставляете меня краснеть от этих ваших просьб.
– О, если вы это без шуток говорите, то вы просто покорите мое сердце своею добродетелью.
– Уверяю вас, что я уж забыл об этом.
– В таком случае, Полканушка, дай лапу. Анна Михайловна неодобрительно качнула головою, на что не обратили внимания ни Долинский, ни Дорушка, крепко и весело сжимавшие поданные друг другу руки.