При входе Долинского Анна Михайловна покраснела, как институтка, и сказала:
– Ах, извините бога ради, у нас такой ералашный беспорядок.
Долинский ничего не ответил на это, но, взглянув на Анну Михайловну, только подумал: «а как она дивно хороша, однако».
Анна Михайловна была одета в простое коричневое платье с высоким лифом под душу, и ее черные волосы были гладко причесаны за уши. Этот простой убор, впрочем, шел к ней необыкновенно, и прекрасная наружность Анны Михайловны, действительно, могла бы остановить на себе глаза каждого.
– Пожалуйста, садитесь, сестры дома нет, но она сейчас должна вернуться, – говорила Анна Михайловна, собирая со стола свои узоры.
– Я, кажется, совсем не вовремя? – начал Долинский.
– А, нет! Вы, пожалуйста, не обращайте на это внимания, мы вам очень рады. Долинский поклонился.
– Дорушка еще вчера вас поджидала. Вы курите?
– Курю, если позволите.
– Сделайте милость. Долинский зажег папироску.
– Дора все не дождется, чтобы помириться с вами, – начала хозяйка.
– Это, если я отгадываю, все о луврской еще встрече?
– Да, сестра моя ужасно сконфужена.
– Это пресмешной случай.
– Ах, она такая…
– Непосредственная, кажется, – подсказал, улыбаясь, Долинский.
– Даже чересчур иногда, – заметила снисходительно Анна Михайловна. – Но вы не поверите, как ей совестно, что она наделала.
Долинский хотел ответить, что об этом даже и говорить не стоит, но в это время послышался колокольчик и звонкий контральт запел в коридорчике:
Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись, В день несчастия смирись, День веселья, верь, настанет.
– Вот и она, – сказала Анна Михайловна. На пороге показалась Дорушка в легком белом платье со своими оригинальными красноватыми кудрями, распущенными по воле, со снятой с головы соломенной шляпой в одной руке и с картонкой в другой.
– А-а! – произнесла она протяжно при виде Долинского и остановилась у двери. Гость встал со своего места.
– Стар… Стар… нет, все не могу выговорить вашего имени.
– Нестор, – произнес, рассмеявшись, Долинский.
– Да, да, есть Нестор-Летописец.
– То есть – был; но это во всяком случае не я.
– Я это уж сообразила, что вы, должно быть, совершенно отдельный, особенный Нестор. Ах, Нестор Игнатьич, я перед вами на колени сейчас опущусь, если вы меня не простите.
– Помилуйте, вы только заставляете меня краснеть от этих ваших просьб.
– О, если вы это без шуток говорите, то вы просто покорите мое сердце своею добродетелью.
– Уверяю вас, что я уж забыл об этом.
– В таком случае, Полканушка, дай лапу. Анна Михайловна неодобрительно качнула головою, на что не обратили внимания ни Долинский, ни Дорушка, крепко и весело сжимавшие поданные друг другу руки.
– А моя сестра уж, верно, морщится, что мы дружимся, – проговорила Дора и, взглянув в лицо сестры, добавила, – так и есть, вот удивительная женщина, никогда она, кажется, не будет верить, что я знаю, что делаю.
– Ты знала, что делала, и тогда, когда рассуждала о monsieur Долинском.
– Это в первый раз случилось, но, впрочем, вот видишь, как все хорошо вышло: теперь у меня есть русский друг в Париже. Ведь, мы друзья, правда?
– Правда, – отвечал Долинский.
– Вот видишь, Аня. Я говорю, что всегда знаю, что я делаю. Я женщина практичная – и это правда. Вы хотите маронов? – спросила она Долинского, опуская в карман руку.
– Нет-с, не хочу.
– Тепленькие совсем еще.
– Все-таки покорно вас благодарю.
– Зачем ты покупаешь эту дрянь, Дора? – вмешалась Анна Михайловна.
– Я совсем их не покупаю, это мне какой-то француз подарил.
– Какой это у тебя еще француз завелся?
– Не знаю, глупый, должно быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал и все глупости какие-то врет. Завтракать с собой звал, а я не пошла, велела себе тут, на этом углу, в лавочке, маронов купить и пожелала ему счастливо оставаться на улице.
– Вот видите, как она знает, что делать, – произнесла Анна Михайловна. – Только того и ждешь, что налетит на какую-нибудь историю.
– Пустяки это, съедомое всегда можно брать, особенно у француза.
– Почему же особенно у француза?
– Потому что он, во-первых, глух, а, во-вторых, это ему удовольствие доставляет.
– И тебе тоже?
– Некоторое.
– А если этот француз тебе сделает дерзость?
– Не смеет.
– Отчего же не смеет?
– Так, не смеет – да и только. Вы давно за границей? – обратилась она опять к Долинскому.
– Скоро четыре года.
– Ой, ой, ой, это одуреть можно. Анна Михайловна засмеялась и сказала:
– Вы уж, monsieur Долинский, теперь нас извиняйте за выражения; мы, как видите, скоро дружимся и, подружившись, все церемонии сразу в сторону.
– Сразу, – серьезно подтвердила Дора.
– Да, у нас с Дарьей Михайловной все вдруг делается. Я того и гляжу, что она когда-нибудь пойдет два аршина лент купить, а мимоходом зайдет в церковь, да с кем-нибудь обвенчается и вернется с мужем.
– Нет-с, этого, душенька, не случится, – отвечала, сморщив носик, Дора.
– Ох, а все-таки что-то страшно, – шутила Анна Михайловна.
– Во-первых, – выкладывала по пальцам Дора, – на мне никогда никто не женится, потому что по множеству разных пороков я неспособна к семейной жизни, а, во-вторых, я и сама ни за кого не пойду замуж.
– Какое суровое решение! – произнес Долинский.
– Самое гуманное. Я знаю, что я делаю; не беспокойтесь. Я уверена, что я в полгода или бы уморила своего мужа, или бы умерла сама, а я жить хочу – жить, жить и петь.
Дорушка подняла вверх ручку и пропела: Золотая волюшка мне милей всего. Не надо мне с волею в свете ничего.
– Вот, – начала она, – я почти так же велика, как Шекспир. У него Гамлет говорит, чтоб никто не женился, а я говорю – пусть никто не выходит замуж. Совершенно справедливо, что если выходить замуж, так надо выходить за дурака, а я дураков терпеть не могу.
– Почему же непременно за дурака? – спросил Долинский.
– А потому, что умные люди больше не будут жениться.
– Триста лет близко, как наш Гамлет положил зарок людям не жениться, а видите, все люди и женятся, и замуж выходят.
– Ну, да, все потому, что люди еще очень глупы, потому что посвистывает у них в лбах-то, – резонировала Дора. – Умный человек всегда знает, что он делает, а дураки – дураки всегда охотники жениться. Ведь, вы вот, полагаю, не женитесь?
– Нет-с, не женюсь, – отвечал, немного покраснев, Долинский.
– А-а, то-то и есть. Даже вон в краску вас бросило при одной мысли, а скажите-ка, отчего вы не женитесь? Оттого, что вы не хотите попасть в дураки?
– Нет, оттого, что я женат, – еще более покраснев и засмеявшись, отвечал Долинский.
Дорушка быстро откинулась, значительно закусила свою нижнюю губку и, вспрыгнув со своего места, юркнула за драпировку.
Долинский обтирал выступивший у него на лбу пот и смеялся самым веселым, искренним смехом. Анна Михайловна сидела совершенно переконфуженная и ворочала что-то в своей рабочей корзинке. Щеки ее до самых ушей были покрыты густым пунцовым румянцем.
Секунды три длилась тихая пауза.
– Нет, это уж черт знает что такое! – крикнула из-за драпировки Дорушка голосом, в котором звучали и насилу сдерживаемый смех, и досада.
– Да, все это оттого, что ты всегда знаешь, что ты делаешь! – тихо проговорила с упреком Анна Михайловна.
Долинский опять рассмеялся и вслед за тем послышался несдержанный смех самой Доры. Анне Михайловне тоже изменила ее физиономия, она улыбнулась и с упреком проронила:
– Чудо, как умно!
– Что ж, «чудо, как умно!» — заговорила, появляясь между полами драпировки, смеющаяся Дора.