– Зачем следователь? – несколько оторопел хозяин роскошного, величиной в четыре палаты, служебного кабинета, обставленного с помощью верной ученицы и ее всемогущих друзей.
– Как вы распорядились! – несколько удивленно разъяснила она, переходя на напоминающий шепот. – Вы же сказали. Я знакомого нашла, можно на него положиться.
Иван Лукич еще долю минуты думал, что какому-то следователю требуется качественное лечение в особых условиях, но не мог припомнить, о чем он распоряжался.
– Насчет дела Рыжикова, – многозначительно прошептала Ядовитовна. – О хищении дыхательного аппарата. Правильно вы говорите, хватит этому выскочке все спускать с рук…
В первую минуту она пропустила, что профессор, багровея, медленно разворачивается к ней фронтом, как артиллерия РГК для нанесения прорывающего удара. Или сначала что-то не поняла. А когда поняла, было уже поздно. Налившись зрелым гипертоническим соком, профессор рявкнул так, что содрогнулись стекла: «Вон!»
Чтобы Аде Викторовне не показалось, что она ослышалась, в коридорах, во время погони, он еще несколько раз показал мощь своего партизанского горла, которым в лесных окруженных землянках мог усмирять горячечную стихию буйного бреда или страха, несусветной святой брани перед ампутацией рук или ног.
Следователь в самом деле был знакомый – по незабываемому чикинскому делу. Поэтому доктор Рыжиков и обменялся с ним на входе несколько, правда, задумчивым кивком. Приход доктора Рыжикова и его короткое «пришел» позволили Аде Викторовне безболезненно выскользнуть из западни. Свое чудесное спасение она приписала своей же неописуемой ловкости. На самом же деле ее спасло то, что моторизованный внук Ивана Лукича пришел в себя.
То, что доктор Рыжиков какой-то не такой, обмякший Иван Лукич даже и не заметил. А если и заметил, то отнес это к их общим страданиям за внука-чернышонка. Да и вообще все вокруг должны и обязаны были выглядеть потрясенными. Его скорее удивил бы кто-нибудь обычный и нормальный. Это было бы оскорблением его чувств.
Но доктор Рыжиков был сильно не такой. Совсем не такой. Таким «не таким» его мало кто видел. А может, и не видел никто. И он изменился, пока шел оттуда сюда. Потому что по пути, во дворе, кто-то ему сказал, что из Москвы пришла телеграмма. Там сообщалось, что их практикант по «собственной неосторожности» попал под машину и погиб. Это был Сулейман.
52
– А когда провожали, вы еще хотели сказать что-то важное, – вспомнил Чикин. – А потом сказали, что скажете, когда он вернется…
В коридоре суда кучковались по интересам враждующие кучки свидетелей.
– За сколько запродались, гады? – кричал у соседнего зала свидетелям-врагам сухой и жилистый старик, едва удерживаемый свидетелями-друзьями от рукопашной. – Сколько заплатил вам сей Иуда?
Старик с надувшейся жилой на горле, как видно, от горя забыл, что платил не Иуда, а платили Иуде. Свидетели-враги являлись монолитной группой пожилых женщин с одинаково хмурыми взглядами из-под одинаково повязанных низко на лбы платков. Они в ответ молчали, но в этом молчании крылась самая худшая угроза. Свинцово-безвозвратная. Судились из-за дома. Семейный сын отсекал из-под отчего дома две кровные, горбом нажитые комнаты и пол-участка. Три одинаковые тетки были сестрами отца-ответчика, которые жили вообще в других местах, но из глупости и злости подзуживали дурака сына отделиться и обменяться отцовским полудомом на удобную городскую квартиру. Тетки пришли подтвердить, что семью сына в отцовском гнезде травили мышьяком, не подпускали к телевизору и холодильнику. Мужья злобных теток тоже стояли тут кучкой – отдельной и робкой. Еще недавно ходили к старику родниться, по воскресеньям выпивали, а тут на тебе. Они смотрели на папашу опасливо и виновато, как на покойника.
– Вы хоть им скажите! – рвался старик к оробевшим мужьям. – Языки проглотили, трусы! Бабьи юбки, глисты! Паразиты!
Паразиты прятали глаза и ничего не отвечали.
От суда исходила еще более разрушительная волна, чем от тюрьмы или онкологической больницы, по крайней мере в этот день. Слишком много здесь скопилось страха и ненависти. Доктор Петрович хотел взглянуть на сынка, подающего в суд на отца: худой он или толстый, высокий или низенький, спокойный или нервный. Может, в очках, а может, лысый… Любопытный человек. «Бедный…» – услышал он голос Сулеймана, полный сочувствия. Что может быть печальнее на свете…
Что он хотел сказать Сулейману такого важного? Они стояли у вагона. Поезд опоздал, они перед этим насиделись в зале ожидания. Но с Сулейманом можно было сидеть хоть всю ночь. Он долго не хотел ехать в Москву. «Бедный Черчилль, – прыгали у него в темных глазах, в самой глубине, те самые сулеймановские искры. – Бедняжка ждет совсем не меня…» Они знали, кого ждет бедняжка. Конечно, не его, а рыжую Лариску. Последний рассказ Сулеймана, уже на посадке, был про Кизыл-Арват: «Мы в Кизыл-Арвате всегда про Москву спорили. А одного раз побили. Он сказал, что в Москве в домах горячая вода течет. Такого вранья мы не вытерпели, да еще у него отец завмагом работал, раздулся от воровства… Они в войну лучше всех питались. А мы к сорок третьему году уже все изголодали. Ничего не осталось. Летом еще арбузы спасали и дыни. А зимой голод. Один раз на пастбищах эпидемия была, барашки стали дохнуть… И их собрали в одном месте и закопали. Да еще известкой присыпали от заразы. И кто-то в городе рассказал. И весь город утром туда пошел. Из калитки выходишь, смотришь – в переулке еще одна калитка скрипнула, еще одна… Из переулка выходим, а на улице уже двадцать попутчиков, смотрят друг на друга, спешат в одну сторону… А где улицы выходили, там уже толпа встречалась. И все идут молча. А на краю города уже масса. Дети есть, старики, женщины, а мужчин почти нет. Все на фронте воюют. Идти надо километров двадцать. И никто не отстает. Самые древние старухи семенят… Все взяли сумки и ножи. Чем дальше идут, тем быстрее. И вдруг так на пригорок поднимаемся, к горам, туда, и вдруг навстречу ветер… Шашлыком пахнет. Таким вкусным шашлыком, я больше такого запаха никогда не встречал. И люди побежали. Молчат и бегут. Только топот: бух-бух-бух… Запыхались, на горку поднялись, а запах совсем с ума сводит, сколько уже никто жареного мяса не нюхал… И видят, там яма, а в яме барашков дохлых бензином облили и подожгли. Они горят, а ветер оттуда… Только туда, а перед ямой стоят солдаты с автоматами в линию. Все встали и молчат. И хоть бы ветер повернул. А там сало шипит, мясо обугливается… И никто не уходит. Стоят и нюхают, нюхают. Назад уже тихо шли, многие отстали… А он горячая вода, горячая вода… Побили бедняжку».
Доктор Рыжиков понял, что это Сулейман сдержал слово. Рассказал, как у них в Кизыл-Арвате видели голодную и некрасивую войну.
– Ничего, Сулейман, – сказал он, подбадривая: мол, ничего, прорвемся. – На войне и много смешного бывало. Как в любой жизни. Вот вернетесь, я вам расскажу.
– И я вам, – мягко улыбнулся Сулейман.
Вот что они пообещали друг другу.
Но поезд прибыл, и в него уже грузили Туркутюкова, слишком укутанного от лишних удивленных взглядов. Доктор Рыжиков с Чикиным долго шли рядом с вагоном и по-провинциальному долго махали руками вслед поезду.
Так же вдвоем, пряча глаза, они провожали из города и жену Сулеймана, которую родственники забирали в Баку. Она уже отплакала и отпричитала, оставляя мужа здесь, на городском кладбище. И теперь только вздыхала, время от времени выходя из своего глубокого и горького забытья с неуловимыми сулеймановскими интонациями: «Ох, бедный, до Баку не доехал и в Кизыл-Арват не вернулся…» Или: «Ох, зачем из Кизыл-Арвата поехали, я говорила: останемся…» Она не отпускала от себя двух девочек, похожих на Сулеймана, и была уже с заметным животом. Может, теперь у Сулеймана будет мальчик. «Ох, как чувствовала я, не хотела в эту Москву пускать… Еще тебя повезу, говорит. Чтобы вдвоем под машину попали, да?»
Счастье доктора Рыжикова, что она не спросила: зачем вы послали его? Но не спросила – не значит, что не думала.
Теперь, на продолжении суда, Чикин напомнил про это обещание, потому что видел, кого так не хватает доктору Рыжикову. И, может, вызывался его заместить, чтобы облегчить потерю. Облегчить чем мог. Хотя облегчать участь надо было ему. Ибо на его добивание прибыла вся дружно нацеленная и сплоченно-болоньевая команда жениных свидетелей.