Для чего пришла Женькина мать – неизвестно, так как ее игра уже была сыграна. Разве что из любопытства или из какого-нибудь отдаленного угрызения совести. Она влетела в коридор как пчела, сделала два-три круга и, увидев своих, присела к ним на краешек скамьи. Места ей досталось и без того мало, едва на половинку тощего сидельного устройства. Но болоньевый сосед из своих, с торгово-административным лицом, усмотрел в этом какое-то оскорбление и еще чуть больше развалился, вытолкнув Женькину мать с края скамьи. Она озадаченно попыталась вернуть свой краешек, несмело тронув важного союзника острым плечом. Он уперся. Она поднажала. Он смерил ее высокомерно-удивленным взором. Она ответила дерзким прищуром. Чем дальше, тем острее становилось ее костлявое плечо и тем труднее давался ему каждый сантиметр удерживаемой позиции.
– Что это вы толкаетесь? – понял он, что молча ее не осадишь. – Позволяют тут себе, понимаешь…
– Я толкаюсь?! – Она только этого и ждала. – Я позволяю?! А он не толкается! Он не позволяет! Вы только посмотрите на него!
Ее пронзительный голос, как в посудомойке, где надо перекричать плеск жирной и тухлой воды, шипение кранов, грохот ножей и вилок, привлек внимание всего коридора. Многие думали, что начался обычный самосуд, как нередко в ожидании суда полномочного. Никто бы не подумал, что это не противники, а, наоборот, единомышленники.
И двинула его плечом как следует.
Он поприжал своих сообщников, они его подпружинили, и он дал такой залп, что она стрельнула с края, как камешек из Женькиной рогатки.
– Да вы с кем разговариваете?! – гавкнул начальственно он, хотя она отнюдь не разговаривала, а толкалась. – Ты кого пихаешь?!
– Известно, кого! – не полезла она в карман за словом. – Обманщика, чтоб тебе повылазило! Пьяницу и развратника!
От такой критики уже отвыкли. Это был директор гостиницы, при которой она в ресторане все еще мыла посуду. Доктор Рыжиков с радостным удивлением отметил, насколько обманчивым может оказаться еще недавно несокрушимо прочный монолит, если интересы его частиц столь различны.
– Это оскорбление! – воззвал тот к окружающим. – Хулиганство! Товарищи свидетели!
– Свидетелей зовет, нахал! Каких тебе свидетелей, если сам обоврался! Думаешь, за шторы спрятались, так не видать, как ты из двух бутылок сразу шампанское лакаешь и на одной ноге стоишь? Чемпион по гимнастике! И не пугай, не пугливая! Мне посуды везде хватит, а тебя попрут, с голоду сдохнешь, бездельник!
– А больше ты ничего не видела?! – потряс директор кулаками.
Вопрос был не риторический, а резонный, так как из-за неполноты обзора Женькина мать не могла видеть ту часть картины, где на носке второй вытянутой ноги директор жонглерски держал стоймя статуэтку танцующей Улановой из японского фарфора (цена 74 рубля новыми) и пил «Советское шампанское» на спор, что не уронит, пока не опорожнит обе бутылки. Те, кому он так старательно поддакивал и чьи вышестоящие указания так аккуратно записывал для исполнения, и подумать не могли, на что еще способен этот одаренный администратор.
– А ты не грози, грозило мученик! – подбоченилась в своей стихии судомойка. – Ну-ка ударь! Ударь, стукни! Я тебя как раз упеку!
– Да тебя первую за клевету упекут! – вырвалось у него, неизвестно по какому поводу. Уж не потому ли самому? Какая неосторожность!
– За клевету – так вместе! – восторжествовала она. – А то я грязная, а они чистенькие! Вот вам шиш! Думаешь, не знаю, как тебе в кабинет бутылки и жратву таскали со столов? Перед нами-то речи про культуру-то обслуживания, а сами клиентов обкрадывают!
– Хамка! – подбросило его.
Ну и пошло. Доктор Рыжиков с Чикиным только моргать успевали. Легкая винтовочно-пулеметная дуэль перерастала в минометно-артиллерийское побоище. Дрожали стены, рушились блиндажи. Случись это раньше, вечером, в квартире Чикиных, еще можно было замять. Рюмочка десертного, несколько апельсинов, ласковые речи… Но мир внести было некому. Жена Чикина роковым образом запаздывала, а когда явилась, крик уже перенесся в судебный зал.
– Вы их не слушайте, граждане судьи! – не дала Женькина мать суду присесть, а адвокатше – высморкаться наиболее основательно перед защитной речью.
– Это еще что такое?! – изумилась судья, не успевшая даже открыть заседание. – Допрос свидетелей закончен, вас ни о чем не спрашивают!
– Как это – закончен! – бунтовала Женькина мать. – Как врать с три короба – так ври, а как правду сказать – так закончен! Суд называется!
– Свидетельница! – крикнула судья. – Я прикажу вас вывести за оскорбление суда! Кто вам давал слово?
– Какое слово хотят, то дают, а какое за правду, то «выведу»! – Голыми руками судомойку было не взять. – Иди, говорят, и скажи, что она к тебе каждую ночь от мужа бегает, что он ее до синяков бьет! Да он тихий, мухи не обидит, сидит за своими рисунками! Это она ему утюгом вмазала, а потом засудить захотела!
– Выведите ее! – приказала судья секретарше, очевидно не желая слушать подобную противоречащую уже почти готовому приговору ересь.
Секретарша, девушка в близоруких очках, робко приблизилась к Женькикой матери.
– Я те выведу! – пригрозила ей Женькина мать. – Я те так выведу, что мать родная не узнает! Ты сиди пиши, а то чего надо – не пишет! Да он их в сто раз лучше, обжор и пьяниц, у него на работе одни благодарности! И сердечный, вежливый, в больнице от Женьки не отходил, лучше отца родного!
– Свидетельница! – стала сдаваться судья. – Если вы не успокоитесь, вам не дадут слово! Давайте по существу и по порядку!
– По существу! Человека ни за что им засадить – это по существу, а правду сказать – это по порядку!
Зал уже несколько раз взрывался, как на кинокомедии «Карнавальная ночь». Только судья становилась все суровее. Как-то надо было выпутываться. И уж лучше всего сделать вид, что стихия буйствует с твоего разрешения, а не унизительно вопреки.
– Свидетельница! – Все-таки держалась она. – Ставлю вопрос конкретно. Вы опровергаете ваше показание, данное во время предварительного следствия, уголовное дело, лист пятьдесят девятый, что ваш сын прибежал от Чикиных, куда ходил за солью, и сказал вам, что «дядя Чикин режет соседку ножом»? Или подтверждаете? И что…
– Ничего я не подтверждаю, ничего мой сын не говорил! – ляпнула Женькина мать. – Он вовсе по подвалам шастал, что у нас, соли своей нет?
– Подождите! Я еще не кончила вопрос. И что жена Чикина систематически пряталась у вас от издевательств мужа и от его побоев?
– Ха-ха-ха! – засмеялась Женькина мать. – Когда он ее бить мог, если на двух работах горбился, чтобы ее аборты оплачивать?
– Какая мерзость! – крикнула теперь подоспевшая жена Чикина. – Я требую привлечь за клевету!
Судья взялась за голову, пока они говорили обе вместе.
– Безобидного человека, сердешного, в тюрьму хотят укатать! – одна.
– Шантажистка, требует, чтобы ее в разделочную перевели, и из мести клевещет! – другая.
Судье стоило большого и отчаянного труда утихомирить их с спросить, не отказываются ли от своих слов другие свидетели. И тут болоневый директор совсем ее уконтропупил, заявив, что ничего не помнит: ни своих показаний, ни что там вообще случилось. У судьи полезли на лоб глаза, а он сослался на тяжелую личную травму, после которой изменила память.
– Крыса! – прошипела жена Чикина.
– Какая еще травма? – оторопела судья. – И вам, что ли, голову разбивали?
– Я не могу здесь сказать, – потупился он. – Это личная трагедия…
– Какая может быть трагедия! – переутомленно простонала судья, хотя не прозаседала и четверти часа. – О чем вы все говорите? У одной обострение памяти, у другого – провал! Нормальные есть среди вас? Вы по-человечески можете объяснить суду, что с вами произошло, документально подтвердить, почему отказываетесь от показаний?
– Я сутки находится в состоянии клинической смерти, – почему-то смущенно поведал директор.