– Ну и что? – Вот теперь было видно, что для судьи все равны, ибо обрезала она директора довольно резко. – Сколько людей бывает в этом состоянии, но все же не теряют памяти! Что бы тогда было! Медики это могут подтвердить?
– Могут! – поднялся с места добровольный консультант. – Длительная гипоксия в состоянии клинической смерти способна впоследствии повлиять на корковые процессы и привести к снижению умственных способностей реанимированного, в том числе и…
– Опять вы! – воскликнула ему судья как привидению.
– Я тут попрошу не оскорблять! – взвился директор. – Умственные способности у меня сохранились нормальные! Я выполняю руководящую работу!
– Это не играет роли! – оборвала судья. – На руководящей вы работе или рядовой. – Очевидно, она все же была верна идеалам беспристрастности. – Суду важны только ваши свидетельские показания и их достоверность. А вы тут нас совсем запутали. Перерыв объявляется! Ввиду вновь открывшихся обстоятельств!
…Еще долго в коридоре доругивалась с Женькиной матерью жена подсудимого Чикина. Директор гостиницы убеждал кого-то, что он умственно полноценный и подаст на доктора Рыжикова в суд. «Да пропади она, твоя разделка!» – несся из коридора на улицу голос свидетельницы Рязанцевой, доказывающей этим акулам, что у нее есть честь и совесть, не то что у некоторых. «Разделка!» – гулко отзывалось под высоким потолком и ударяло затем в спину уходящим обвиняемому с его единственным свидетелем. «Сделка!», «Сделка!», «Сделка!», «Сделка!»…
Еще невероятнее, что, пока заседали, на улице вывалил непредвиденный снег. Снег в конце апреля – по молодой траве и клейким народившимся листочкам. Из огромных, не зимних, опереточных хлопьев.
А они-то шли и не удивлялись. Может, даже и не замечали. А удивлялись тому, что оказалось этими загадочными «вновь открывшимися обстоятельствами». Наконец-то узнали, сподобились. Это просто старые, давно всем известные истины. То есть истина. Как она есть.
Криков в суде становилось все меньше. Все незанятые участники тяжб поприлипали к окнам и высыпали на крыльцо. Перед лицом этого белого знамения как-то забывались те нехорошие слова, которые были задуманы. Как-то застревали в горле.
Даже судья с заседателями и противостоящими участниками прений засмотрелась из канцелярского окна, так и не решив, трехчасовым или трехмесячным делать этот новый перерыв. Снег на глазах превращал в Дедов Морозов две уходящие фигуры, большую и маленькую. Велосипед между ними оставлял на слюдяном нежном насте тонкий рисованный след.
Что-то судье показалось не так. Мало радости, которую всегда здесь на ее глазах вызывает открытие истины. Какая-то подавленность и грусть, недостойные всех ее стараний и даже чем-то оскорбляющие правосудие. Никакого торжества, никакой благодарности. Хоть и не за нее она старается. Странная парочка. Могли бы тут размахивать руками, кричать «ага!», «ведь мы же говорили!».
А они будто чем-то придавлены. И мелкая фигура, и гвардейская. А то еще жалобу составляют… Кто их поймет…
Жалоба намечалась.
– Как вы думаете? – несмело спросила мелкая фигура у гвардейской. – Как она стала такая?
Многое знал доктор Рыжиков. Как иссечь очаг височной эпилепсии, как произвести задний спондилодез вместо металлической или проволочной стяжки кусочком своего любимого оргстекла, как сделать пункцию заднего рога бокового желудочка нашей многострадальной головы. И многое такое, что и не выговоришь. Но этот механизм был загадкой и для него. Как миловидная, веселая, отзывчивая девушка из заводской столовой превращается в накрашенную, жирную, неумолимую акулу. И за каких-то десять лет. Ну, за двенадцать. Как? Нет, неизвестно.
И ничего не оставалось, кроме как чисто по-рыжиковски вздохнуть и со своей гвардейской высоты положить солидарную руку на заснеженное плечо вопрошавшего: мол, держаться так держаться. Дело солдатское. Как бы там, что бы там, но окоп не бросать. Хоть и бойцов все меньше.
– Вот в сорок пятом весна была глупая, – стал он пристраиваться своими длинными шагами под семенящего спутника, стараясь идти в ногу. – Точно такая. Только разведчики напялят зеленое – вывалит снег. В белое влезли – кругом трава. И знаете, Сулейман…
– Я не Сулейман… – сказал Чикин испуганно.
– Да… – покорно согласился доктор Рыжиков.
И дальше пошел молча.
И среди разных мыслей – рассказать Мишке Франку каких он сукиных сынов развел. В своей коммунальной сфере. Питомничек кадров. Обслуга. Усы оборвать отцу города…
53
Хотя он всегда с удовольствием лицезрел Мишку Франка на всех руководящих трибунах, а также во всех президиумах во время городских и общенародных праздников, лично сам доктор Рыжиков, наоборот, любил не возвышаться над толпой ликующих сограждан, а полностью и всей душой сливаться с ней в пешем строю под оркестр. Поэтому перед всеми первомайскими и седьмоноябрьскими демонстрациями он всегда первым являлся на место сбора коллектива – в больничный двор. Даже если всю ночь провел на дежурстве с тремя операциями. Да еще исхитрялся доставлять своих девиц, которых по очереди, по мере подрастания, исправно перетаскал на плечах перед светлым лицом Мишки Франка. И их семейное «ура» было самым звонким на площади, за что доктора Рыжикова и обожали начальники больничных колонн.
Это раньше. А теперь любят за то, что безропотно носит самые многословные плакаты и самые длинные шесты с транспарантами, которые убедительно показывают рост и успехи городского здравоохранения за последние годы. Ибо на шее некого носить. Да и водить, честно говоря. Первой начала кривить губы очень взрослая Валерия. За ней последовала Анька. Потом стала ныть, зловредничать, цепляться ногами за постель Танька. И доктор Рыжиков упрямо шел один. И упрямо нес плакат с ростом койко-мест. И упрямо кричал «ура!». Что может быть приятнее и проще, чем вместе со своей шеренгой, и с передними и задними, подбирать левую ногу под «бум» пока еще далекого барабана, стараться разобрать издалека, за несколько кварталов, какой играют марш, волноваться за колонну при приближении трибуны, чтобы не оплошать, не сбиться, а оркестр все громче, а толпа все гуще, а флажки все ярче, смех все звонче! И вот оно, за поворотом, то ощущение праздника, неотвратимым приливом, которое захватит и закрутит, как бы и кто бы с утра ни противился, ни кривил губы. Ура!
Но до чего ж непотопляем род людской!
«У тебя, милочка, совесть так же обрезана, как и халатик! Это, милочка, демонстрация трудящихся, де-мон-стра-ция! А не стриптиз! Именно позорить нашу колонну мы не позволим!»
Чей это голос?
«Не может быть!» – воскликнул бы тот, кто расстался с Ядовитовной в момент ее краха. То есть когда ее клочки скорострельно вылетали из главного больничного корпуса, едва тоже не разнесенного дедом заодно с виновницей.
И тем не менее. Месяца не прошло – вот она, снова при деле. На высоком руководящем посту распорядителя больничной колонны. Расставляет сестер по шеренгам, распределяет наглядную агитацию, наводит общий порядок. И, как всегда, кого-то так же неутомимо обличает. В данном случае – в неуважении к флагу. Кто же обидчик и неуважитель? Конечно же мини-халатик юной практикантки из медучилища. Такое оскорбление! Эра «мини», победоносно шествующая по всему белу свету, еще только боролась за место под солнцем в нашем верном исконности городе. «Ты, милочка, под каким флагом идти собралась? Мода тебе наша не нравится? Может, тебе и флаг наш не нравится?»
– А я вам не обязана! – гордо и отчаянно вскинут нежный подбородок. Резкий поворот, марш из шеренги. Не хотите – не надо! Майский ветер, играя, так и стремится вовсе открыть прелестные молоденькие ножки. Одной рукой держа коротенькую полу, другой – начес на голове, изгнанная, но непобежденная, шасть снова к подружкам в середку колонны.
Доктор Рыжиков всегда становился в хвостовые шеренги. К шоферам, кочегарам, плотникам, прачкам, электрикам. Сейчас к нему уже примостился шофер «скорой» Гена Пузанов. Он щелкал семечки и поигрывал голубым шариком, привязанным ниткой за палец.