— Так-то оно так, но французы считают совсем по-другому, — задумчиво сказал Фольк. — Для начала они требуют арестовать и казнить всех членов CA в Вайнхаузене. Думаю, эту идею проталкивают «красные» в Кобленце, — постучав потухшей трубкой себе по ладони, Фольк высыпал пепел в мусорную корзину. — Как бы там ни было, в понедельник мы, пасторы, вместе с бургомистром подадим ходатайство французскому правительству о смягчении санкций. Жаль, что сейчас здесь больше нет американцев. При их поддержке нам всегда было проще взывать к разуму.
— Да, среди всех народов, американцы, похоже, самые рассудительные, — согласился Андреас.
Пастор кивнул.
— А самые необузданные, боюсь, — немцы. Мы всегда впадаем в крайности. Наша аккуратность превращается в непомерную педантичность, верность — в слепое повиновение, добрые устремления — в навязчивые идеи, а любовь к своим — в крайнюю нетерпимость по отношению к чужим.
— Но почему?
— Не знаю, хотя, как мне кажется, отчасти виной этому — наша история. Кроме того, тяжело ожидать сдержанности от народа, потерявшего шесть миллионов во время войны да еще и оказавшегося под давлением несправедливого мирного договора.
Андреас на мгновение задумался.
— Да, потери американцев в двадцать раз меньше наших. Им легко быть сдержанными, — оглядевшись по сторонам, парень бросил нетерпеливый взгляд в сторону коридора. — Раньше отец говорил, что немецкому Рейху предназначено от Бога стать особым стражем Европы, теперь же он вообще сомневается в том, что Бог существует.
— Да, многие другие тоже сомневаются, — печально кивнул головой Фольк. — Но у Бога есть свои планы, в том числе — и для нашего священного предназначения, — пастор, наклонившись, посмотрел Андреасу в глаза. — Наше поражение следует воспринимать как исправительную розгу. Многовековой опыт показывает, что подобные испытания способствовали восхождению нашей нации на новые высоты. — Пастор выпрямился. — Когда мы будем готовы, Бог восстановит наше величие. Иначе быть не может. От этого зависит жизнь всего христианского мира.
— Но некоторые говорят, что мы, на самом деле, войну вовсе и не проиграли, потому что ни один вражеский солдат не пересек нашу границу. По их словам, все дело — в предателях-евреях. Перемирие должно было стать лишь временной передышкой, а они вынудили нас сдаться, чтобы нажиться на мирном договоре.
Пастор покачал головой.
— Я не согласен, что евреи предали нас. Насколько мне известно, они погибали в окопах точно так же, как и немцы…
В этот момент в дверях появилась фрау Фольк.
— А что ты знаешь о происходившем в окопах? — язвительно бросила она.
Андреас заметил, что лицо пастора напряглось.
— Ты поговорила с Евой? — холодно спросил он.
Фрау Фольк повернулась к Андреасу.
— Мне жаль, но Ева не готова увидеться с тобой, — сказала она твердо, хотя и без суровости в голосе. — Она так и сказала: «Только не Андреас».
Парень помрачнел. «Только не Андреас», — мысленно повторил он.
— Но почему?
— Просто ты — парень, а не девушка. Ты и представить себе не можешь, насколько она была унижена и опозорена. В противном случае ты понял бы, почему Ева не хочет встречаться ни с кем из знакомых, и особенно — с теми, кто ей не безразличен.
«Не безразличен?»… Эти слова несколько смягчили разочарование парня. Вручив фрау Фольк нарциссы, он достал из кармана любимое ожерелье Евы.
— Тогда передайте ей, пожалуйста, вот это.
— Ева, ты же сама сказала, что сегодня пойдешь в школу. Давай быстрее, а то мы опоздаем, — окликнула дочь с первого этажа фрау Фольк.
Она была рада, что Ева, наконец-то, возвращается к занятиям. На протяжении трех недель после нападения девочка совсем не проявляла интереса к жизни, днями напролет плача в своей комнате. Единственная, с кем она, скрепя сердце, согласилась встретиться, была фрау Краузе, да и то лишь из сострадания к скорбящей вдове.
Лежа в школьной форме на своей кровати, Ева смотрела пустыми глазами в потолок. При воспоминании о Линди к ее горлу вновь подступил комок. В день похорон отца подруга Евы пыталась заколоть себя шампуром на кухне таверны, но ее вовремя заметили. Теперь же обезумевшую девочку держали под замком в больнице Кобленца, и, судя по всему, выйти оттуда ей было суждено не скоро.
Переживая о том, что ее ждет в школе, Ева хотела еще хоть на несколько минут задержаться дома. Проигнорировав просьбу матери поторопиться, она перевернулась на бок и, подтянув к груди колени, начала рассматривать выцветшую картину с изображением Доброго Пастыря на дальней стене. Ева прошептала молитву, прося Спасителя о том, чтобы Он стер это ужасное событие из ее памяти. Ей хотелось стать прежней беззаботной девочкой, радующейся жизни и чувствующей себя в безопасности. Та Ева Фольк была целостной и счастливой, но теперь она не испытывала ничего, кроме смятения и внутреннего напряжения. В душе теперешней Евы зияла огромная рана от пережитого позора и унижения. «Как я посмотрю в глаза одноклассникам? — мысль водоворотом вертелась у нее в голове. — Да и вообще, как мне теперь смотреть в глаза людям?»