— Да: И что? — Андреас подался вперед.
— По началу нашими врагами были большевики, либералы и некоторые евреи. — Эрхарт, наклонившись, перешел на шепот. — Но обратите внимание, как государство постепенно расширило определение термина «враги». Теперь нам говорят, что к их числу относятся все евреи и даже порядочные немцы, несогласные с политикой правительства. И то, как мы обращаемся с этими так называемыми «врагами», не на шутку меня тревожит.
Откинувшись на спинку сиденья, Эрхарт загасил сигарету о пепельницу. Андреас, глядя в окно на изуродованный войной пейзаж, несколько секунд помолчал.
— Ну а что же Фюрер? — наконец, прошептал он так тихо, что Генрих едва разобрал его слова.
Эрхарт пристально посмотрел на Андреаса.
— Честно говоря, не знаю, но я абсолютно уверен, что некоторые люди из его окружения — самые настоящие преступники.
Андреас покачал головой.
— Надеюсь, Фюрер разберется с ними.
Эрхарт улыбнулся.
— Один ирландец по имени Эдмунд Берк как-то написал: «Преступные средства, к которым однажды начинают относиться терпимо, вскоре становятся предпочтительными». — Генрих опять подался вперед. — Гитлер должен знать, что заключенных в трудовых лагерях Рейха пытают и даже убивают. Если он мирится с этим, то вскоре позволит государству пойти еще дальше, и тогда одному только Богу известно, что будет с евреями в польских лагерях. И дело не в том, что меня беспокоит судьба евреев. Я всегда считал их наростом на теле нашего общества Но у меня вызывает отвращение жестокость партийных фанатиков. Их поведение крайне непорядочно, и я бы даже сказал — бесчеловечно. Боюсь, избавившись от евреев, радикалы пойдут еще дальше, и как далеко они могут зайти — страшно даже представить.
— А я думал, что евреев отправили на восток для работы и переселения по окончании войны, — сказал Андреас.
— Да, наверное, так и есть, что, как по мне, вполне разумно. Я слышал немало рассказов о нападениях евреев-партизан в тылах, поэтому выселение их целыми деревнями имело смысл еще и с точки зрения безопасности. По той же причине американцы загнали в лагеря своих японских сограждан, а британцы — голландцев, когда сорок лет назад воевали в Южной Африке. Но помяните мое слово: если мы проиграем эту войну, то наши методы сразу же окажутся под микроскопом у целого мира, и всему народу придется расплачиваться за злодеяния нескольких человек.
У Андреаса внутри все оборвалось.
— Точно так же, как все евреи расплачиваются за злодеяния лишь нескольких отщепенцев.
Эрхарт зажег еще одну сигарету.
— Именно, Иронично, не правда ли? Мы можем стать жертвами собственного мировоззрения.
В купе воцарилась тишина…
Поезд мчался на запад, оставляя за собой длинный шлейф дыма, остановившись лишь пару раз, чтобы пополнить запасы угля и воды, сменить груз и пассажиров. Наконец, вечером третьего дня он вкатил на большую железнодорожную станцию Варшавы. Машинист затормозил, и поезд, содрогнувшись, со скрипом остановился на дальнем пути. Пару минут с улицы доносилось лишь пыхтение паровоза и голоса обходчиков, после чего состав проехал еще метров пятьдесят и опять с шипением остановился.
Андреас выглянул в окно. За паровой завесой он рассмотрел сержанта, устало наблюдающего за группой солдат в сапогах, которые быстро вели вдоль путей немецких овчарок на поводках. На сыром ноябрьском воздухе из пастей собак вырывались клубы пара. В дверь купе постучал кондуктор, сообщив, что вагон необходимо освободить. Полкилометра до вокзала они должны были пройти пешком.
Андреас, пропустив Эрхарта вперед, последовал за ним по проходу вагона. Спустившись по металлическим ступеням, они оказались по щиколотки в снегу, сером от угольной пыли. Пока они шли вместе со всеми пассажирами по направлению к вокзалу, Андреас заметил в сотне метров от путей какой-то сарай без окон. Из его дымохода поднималась тонкая струйка дыма, а у ворот стоял армейский автомобиль и мотоцикл с коляской.