— Значит, если государство прикажет Биберу забрать магазин, ты посоветуешь ему подчиниться?
— Конечно. В противном случае нас ожидает хаос.
Они продолжили свой путь вдоль реки. На пляжах было полно народа. Поверхность Мозеля рябило от набегающих друг на друга волн, поднимаемых купающимися и гребцами. Воздух был наполнен щебетом птиц.
— Ева, скажи, ты счастлива?
Ева об этом никогда не задумывалась, поэтому молча пожала плечами.
— Тогда спрошу по-другому. Что делает тебя счастливой?
Еве не хотелось открывать свое сердце. По крайней мере, — не отцу. Сокровенными мыслями она теперь делилась только с самыми близкими ей людьми.
— А ты счастлив? — ответила она вопросом на вопрос.
— Нет, — сразу же уверенно ответил пастор, хотя и без горечи в голосе.
— А почему?
Пауль остановился.
— Правительство платит мне за то, что я присматриваю за церковью, в которой мне уже нет места. Мне не доверяют ничего, кроме перекладывания бумажек на столе и заведования хором. По сути, я уже не помощник пастора. Я уже и сам не знаю, кто я такой. Наш епископ хочет отправить меня в пансионат в Швейцарии, пока он не придумает, как обосновать мое жалованье перед правительством. А общине нравится Хан. Он проповедует в униформе CA. Благодарение Богу, хоть дьяконы его немного сдерживают. Представь себе: он хотел взять надгробия с еврейского кладбища и сделать из них дорожку к уборной в церковном саду! Когда церковный совет проголосовал против, он был просто вне себя… И еще мне очень жаль твою маму.
Ева увидела, что отца переполняют эмоции, однако он решительно взял себя в руки, не давая им выплеснуться наружу. Он никогда не позволил бы себе расплакаться перед дочерью.
— Но со мной все будет хорошо, Ева.
Ей действительно было жаль отца.
— Глядя на тебя, этого не скажешь.
— В последнее время я неважно себя чувствую. Доктор Кребель говорит, что это из-за нервов.
Они медленно свернули на улицу, ведущую к их дому. Шагая рядом с отцом, Ева молча наблюдала за тем, как он, сложив руки за спиной, потупившись, тяжело поднимается вверх по холму. Как же быстро он постарел!
Наконец, Пауль и Ева, свернув за угол Лютервег, вышли к церковной усадьбе, утопающей в пышных цветниках. В этом году прихожанки на славу потрудились над розами. Особенно красиво смотрелись белые.
— Даниэль не любил розы, — сказала Ева. — Он вечно цеплялся гольфами за их шипы.
Молча пройдя через лужайку перед церковью, Пауль и Ева зашли на расположенное рядом кладбище. Как и везде в Германии, оно напоминало сад, где каждая семья сажала возле могил близких то, что считала нужным. Пауль и Ева подошли к могиле Даниэля. Холмик, наконец, осел, а его поверхность выровнялась и затвердела, напоминая, что после смерти мальчика время не стояло на месте.
Маленькая ухоженная клумба с желтыми ноготками и разноцветными анютиными глазками, за которой следил Бибер, была окружена низким каменным бордюром. В качестве надгробия на могиле стоял мраморный крест с вырезанной на нем надписью:
Отец и дочь долго стояли молча. Ева чувствовала, как их сближает общее горе.
— Я представляю его в окружении ангелов.
— Фрау Клемпнер сказала то же самое, когда похоронила своего сына, — произнес Пауль, задумчиво глядя на надгробие сына. — Его могила вон там, — он показал на расположенный неподалеку холмик возле клумбы с аккуратными рядами красной герани. — В тот день Ричард сказал мне, что он отказывается верить в Бога, Который настолько жесток что позволил его сыну умереть от удушья.
Ева ничего не сказала.
— Он тогда спросил, какой Бог допустил бы такое, когда в нескольких километрах какой-то француз содержит целый склад лекарств, которые могли бы помочь его сыну, — продолжил Пауль. — Ричард сказал, что ему проще вообще не верить в Бога.
— Но тогда какая же надежда для его сына?
Пауль кивнул головой.
— Вот именно. Если нет Бога, значит нет воскресения мертвых, небес и надежды. Когда я сказал об этом Клемпнеру, он плюнул на землю и назвал все это «ловушкой церковников». Ричард обвинил меня в том, что я не даю ему другого выбора: он или должен верить в Бога, Которого ненавидит, или признать, что душа его сына погибла. — В глазах Пауля заблестели слезы. — Тогда я осуждал его за неверие, хотя на самом деле не имел права этого делать. Теперь же я сам оказался в его положении.