Оливия не сомневалась: граф говорил искренне. Это нелегкое признание (Эрит неохотно, с трудом цедил слова) было, наверное, самым откровенным комплиментом из всех, что ей когда-либо делали мужчины.
Она нахмурилась и отняла руку. Пальцы хранили тепло его щеки, ладонь слегка покалывало.
— Если вы овладеете мной, то, возможно, избавитесь от этого наваждения.
На лице Эрита мелькнула кривая усмешка, показавшаяся Оливии очаровательной, хотя ей чертовски не хотелось себе в этом признаваться. Граф пытался покорить ее, выбрав оружием страсть, и потерпел неудачу. Он мог бы выиграть сражение с помощью смеха: перед остроумием Оливия была беззащитна, как цыпленок перед голодной лисицей.
— Я еще не встречал женщины, которая так же настойчиво, как вы, вынуждала бы меня заняться с ней любовью, притом не получая от этого удовольствия. — Он перекатился на спину и сел на постели. Его голос упал до шепота. — Простите меня, Оливия.
— И вы меня простите, — отозвалась она, не скрывая горечи.
Эрит медленно наклонился. Несколько долгих мгновений Оливия лежала неподвижно, ожидая, что он коснется ее лица, груди или лона. Но, внезапно поняв, что Эрит хочет ее поцеловать, она резко отпрянула. Губы графа неловко прижались к ее щеке.
— Нет, — выдохнула она.
— О, Оливия, вы так испуганы. — Прежде чем подняться, Эрит легко коснулся губами ее дрожащих век. — Идемте, моя прекрасная госпожа. Нас ждет ужин.
Он протянул ей руку и улыбнулся. В этот миг сердце Оливии дрогнуло, словно бутон чудесного цветка раскрылся навстречу солнцу. Но потом пришло воспоминание о том, кто она и что совершила; цветок пожух и увял, рассыпавшись бурой пылью.
Когда на следующий день чуть свет Эрит ехал на Йорк-стрит, на губах его блуждала улыбка. Великолепный серый мерин резво скакал по вымощенной булыжником улице, звонкий цокот копыт подстегивал нетерпение всадника.
Как ни странно, граф пребывал в превосходном настроении, хотя прошедшая ночь завершилась для него еще более бесславно, чем предыдущая. Он испытал гнев и унижение, когда не смог обуздать свою страсть.
Но покидал он Оливию совсем с другим чувством. Ему все-таки удалось вызвать отклик в ее душе. Несмотря на горечь, сожаление и разочарование, у него появилась надежда.
Минувшей ночью он кое-что разглядел за роскошной раковиной, скрывавшей истинную Оливию Рейнз. Он увидел боль. Ранимость. И самое драгоценное — нежность. Мгновение, когда она коснулась его щеки, все еще звенело серебряным колокольчиком в его сердце.
Гордость требовала от него решительных действий: за холодной личиной куртизанки он искал женщину. И хотя Оливия пустила в ход все свои чары, чтобы заставить его отказаться от замысла, Эрит не собирался сдаваться.
Ни один любовник не смог доставить Оливии наслаждение. Он будет первым.
Эта блистательная награда с лихвой окупала любые старания.
Эрит намеревался провести с Оливией весь день и остаться на ночь. Его дочь перебирала приданое, готовясь к свадьбе, и вокруг нее суетились хлопотливые женщины; дома негде было шагу ступить.
Этой ночью Эрит надеялся одержать долгожданную победу. Оливия одарит его страстью, которой не удостоила ни одного другого мужчину.
Он знал, что в этой непостижимой женщине скрывается чувственность. Он ощущал это так же явственно, как улавливал в утреннем воздухе кисловатый запах угольной пыли и влажный дух реки. Эрит никогда не ошибался в женщинах, не обманывался он и в Оливии Рейнз. Она была воплощением желания. Было бы непростительно, более того, преступно, если бы она так и не открыла в себе страстность.
Приближаясь к дому Оливии, оставляя позади одну улицу за другой, Эрит все больше воодушевлялся. Его конь тихо ржал, выделывая курбеты, словно, как и хозяин, радовался ясному, солнечному утру.
Эрит успел проехаться галопом по Гайд-парку и направился на Йорк-стрит прямо оттуда. Он поднялся на удивление рано, хотя ночью почти не сомкнул глаз, засидевшись допоздна у Оливии. За разговором.
Когда он в последний раз отказывался от сна ради беседы с женщиной? Наверное, в первые дни после женитьбы. А с тех пор ни разу.
Свернув за угол у самого дома, Эрит резко остановил лошадь. Потрясенный, он застыл в седле.
У дверей дожидался роскошный экипаж, запряженный четверкой великолепных вороных лошадей, достойных украсить собой любую конюшню, даже его собственную. Гербы на дверцах кареты были скрыты деревянными панелями, а по изящной, но неприметной ливрее кучера невозможно было догадаться, кто его хозяин.