– Помоги им, – сказал он, не зная, кого имеет в виду.
Древние боги его предков были бы в восторге от таких разрушений. Христос? Бог сострадания, конечно, не мог бы смотреть на это просто так, ничего не предпринимая. «Тем, кто считает богов воплощением любви, приходится умышленно игнорировать мночисленные факты», – подумал Кроу.
Он видел, как в жаре этой ночи испаряются последние капли виски в его стакане, и, поддавшись импульсу, столкнул его с края крыши. Стекло полетело вниз, отражая на лету отблески пожара, словно маленький Люцифер, сброшенный с небес на грешную землю.
Когда Кроу смотрел, как стакан летит вниз и разбивается вдребезги, у него вдруг закружилась голова. Несмотря на жар от огня, ему стало холодно; от затылка вниз по спине побежали мурашки. Превращения всегда давались Кроу нелегко. Мало что сохранив в памяти из того, что происходило потом, он, по крайней мере, помнил, как все начиналось, помнил этот беспокойный подростковый ментальный зуд, когда он не понимал, что с собой делать. Не хотелось ни стоять, ни сидеть, ни остаться в доме, ни уйти; Кроу испытывал голод, который, однако, не могли утолить обычные продукты из кладовой.
Насколько он помнил по своему прошлому опыту, тогда все начиналось медленно – сначала слегка менялось восприятие, острее чувствовались оттенки запахов, становилось труднее сосредоточиться. Но была у этих ощущений определенная отправная точка.
Была полночь; Кроу находился в своем кабинете. Безмятежный свет настольной лампы на складном кронштейне, янтарный блеск бренди в графине, вручную скрученная египетская сигарета из магазина Льюиса с Сент-Джеймс-стрит и том Фомы Аквинского, «Дискуссионные вопросы о зле», – вот и вся его компания.
И вдруг Кроу почувствовал это – словно порезался чем-то острым где-то внутри себя. Его как будто разделило пополам: знакомая мучительная боль, как от удара мечом. Кроу не раз бывал ранен, но прежде он всегда видел своего противника. А сейчас его как бы атаковали, пока он сидел в своем кресле, да так, что он уронил книгу и бренди на пол, а сам согнулся пополам, судорожно хватая воздух ртом. Это была резкая боль прямо в центре груди, и Кроу наверняка решил бы, что это сердечный приступ, если бы верил, что подвержен подобным недугам.
Двадцать минут спустя он поднялся на ноги; дискомфорт исчез. Услышав какой-то шум, беспорядочный стук, доносившийся снизу, Кроу отправился выяснить, в чем дело. В буфетной горел свет, и под абажуром из пластика бился мотылек. Кроу сел на лавочку и задумался: что же следует из того, что он услышал это через три этажа?
Он понял: в нем просыпается волк. Превращение может случиться через год, может через десять лет, но оно надвигается. Это было так же верно, как то, что по щекам мистера Эндрюса, пытавшегося откопать свою жену из-под завалов, текут слезы. Как то, что однажды мистер Эндрюс тоже умрет.
Кроу испытывал это уже много раз – человеческим судьбам нужен собственный волк. Он устремил взгляд в ночь, в кромешную тьму, окружавшую пылающий город. Где-то там кроется причина его трансформации – он это чувствовал.
2
В путь
Наступил день, и Кроу почувствовал приближение гостей. С Крумс-Хилл лежавший перед ним Лондон, освещенный солнечными лучами, казался похожим на огромный континент. Даже после двадцати прожитых жизней от необъятных размеров этого города у Кроу перехватывало дыхание.
Из окна кабинета на последнем этаже ему были видны разрушения прошлой ночи – развалины домов, напоминавшие обветшалые театральные декорации. Кое-где еще догорали пожары, и из-за дыма, поднимавшегося в холодный октябрьский воздух, казалось, будто все это подстроено.
Трамваи, пережившие налет, скользили по улицам, будто дома на колесах, которые ищут свободное место, куда бы можно было пристроиться. Освободившихся мест теперь было много, но жизнь тем не менее текла своим чередом, как бы ее ни трепали и ни уничтожали.
Каждый раз после таких атак казалось, что разрушений должно было быть больше. Но трамваи продолжали ездить; по утрам открывались магазины. Нормальное существование оказалось на удивление устойчивым и крепким, хоть и было понятно, что после восстановления все меняется. Бакалейный магазин находился рядом с банком, за которым теперь зияла большая воронка, за ней – мясная лавка, за которой – еще одна воронка. С каждым налетом таких воронок становилось все больше, но сколько их должно было быть, чтобы улица перестала быть улицей и превратилась в одну сплошную яму? Сколько раз моль должна откусить от шерстяного пальто, чтобы оно перестало быть пальто?