Шмель проживал в самом конце барака, где ему как старшему был отведен чистый угол, отгороженный цветастой занавесочкой. Туда и устремился Беспалый, предвкушая скорую расправу.
Буквально за пару минут блатные порезали почти половину барака.
Многие из мужиков встретили смерть, даже не успев толком проснуться и подняться с постели, другие напоролись на воровское перо, едва сбросив с себя одеяло. И те более осторожные, что не смыкали в эту ночь глаз, продолжали еще бестолково метаться по бараку в поисках спасения. Блатные гонялись за ними и безжалостно полосовали ножами их спины, кололи в бока, не успокаиваясь до тех пор, пока мужики не затихали, истекая кровью, на полу под нарами.
Страшная резня завязалась в дальнем конце барака, где жили самые авторитетные сибирские староверы, таежные охотники, для которых тесак был таким же привычным орудием, как лопата для землекопа.
Староверы яростно защищали свою жизнь, вооружившись припасенными ножами и заточками. Они кололи направо и налево со страшным рыком, – такой рык издает медведь, окруженный со всех сторон сворой обозленных собак и охотниками с рогатинами. Словно псы под ударами острых когтей рассвирепевшего зверя, блатные один за другим падали под ловкими ударами староверов. Таежники понимали толк в драках – сходиться стенка на стенку для них было делом таким же привычным, как молодому забияке бегать в соседний поселок на развеселую гулянку. Трижды блатные накатывались на староверов-таежников и всякий раз отступали, оставляя на полу по несколько человек, корчившихся в предсмертной агонии.
В самой гуще дерущихся Беспалый наконец-то заметил Шмеля: на нем была разодрана рубаха и через всю грудь справа налево протянулась кровавая борозда. Окровавленного, с перекошенным от ярости лицом, Шмеля можно было принять за чудище, вырвавшееся из преисподней.
– Назад! Всех порежем! – кричал Шмель, стараясь в диком гаме сражения переорать наседавших блатных.
Было ясно, что мужики готовы дорого продать свою жизнь.
– Ну что, гады, смерти захотели? Подходи! Подходи! Мигом кишки выпустим!
Неожиданно завыла сирена. Ее вой больно ударил по барабанным перепонкам, перекрыл голоса дерущихся, заглушил истошный лай сторожевых собак, давно почуявших неладное, и напомнил, что кроме «ссученных» и «блатных» существуют холодное Заполярье, хозяин зоны, охрана с автоматами и суровые лагерные порядки.
В барак ворвались десятка три красноармейцев с собаками. Псы яростно рычали, хрипели, натягивая поводки, бросались на обезумевших от страшного ночного побоища окровавленных, обессиленных людей. Было очевидно, что псы не успокоятся до тех пор, пока не порвут кого-нибудь из зеков.
– Всем стоять! – орал молоденький офицер Синцов, выпуская в потолок барака длинную автоматную очередь. Этот парень за два года службы в заполярных лагерях повидал мертвецов побольше, чем иной кладбищенский сторож. Ему много раз приходилось участвовать в поисках беглых зеков, а при задержании порой убивать тех, кто не желал сдаваться и был опасен. Часто старший лейтенант Синцов собственными руками закапывал тела тех, кто, убегая, находил свою смерть в тайге или на болотах. Таких беглецов-неудачников на памяти Синцова было немало. Особенно впечатляли весенние погребения: зимой трупы умерших от болезней и непосильного труда, погибших в побегах и драках просто складывали в мерзлые штабеля, словно поленницы дров, а весной, с наступлением тепла, хоронили в больших коллективных могилах. Но то, что старший лейтенант увидел теперь, потрясло даже его: на полу, в море крови, лежали десятки искромсанных ножами трупов, стонали раненые, хрипели и бились в предсмертных судорогах те, кому помочь было уже невозможно. А в дальнем углу барака, невзирая на появление лагерной охраны, заключенные продолжали яростно резать друг друга.
– Бросить ножи! Или спускаю собак! Неожиданно для самого Синцова его команда была услышана. Зеки замерли – как в кино, когда механик останавливает ленту.
– Бросай ножи, воры! – распорядился Беспалый. – У этого парня мозгов не больше, чем у крысы, еще начнет палить. А со Шмелем мы потом сочтемся.
И он первым бросил тесак на дощатый пол. Со звоном попадали на пол ножи других бойцов. Последним расстался с оружием Шмель.
– Собрать ножи, – скомандовал солдатам Синцов. По его суровому взгляду было понятно, что он предпочел бы не разводить зеков по баракам, а спустить на них собак. Для старшего лейтенанта среди участников кровавого побоища не было ни правых, ни виноватых – для него все до единого заключенные представлялись массой безликих существ в черных бушлатах, готовых убивать, резать, насиловать. – Если кто из вас посмеет дернуться, первым спускаю Абрека, – показал Синцов взглядом на могучего лохматого пса. Среди заключенных об этой кавказской овчарке ходили печальные рассказы – за последние полгода Абрек порвал насмерть трех побегушников. Четвертого зека пес загрыз прямо на территории лагеря, не простив ему того, что зек когда-то попытался защищаться и вырвался из его клыков. Своими повадками Абрек больше напоминал волка, чем овчарку, – никто никогда не слышал, чтобы он лаял, а его глухое и злобное рычание заставляло трепетать самых хладнокровных зеков.
– Блатные, за мной! – скомандовал угрожающим тоном Синцов. – А ты со своими людьми, – обратился офицер к Шмелю, – вытащи раненых и убитых из барака… Раненых отправить в санчасть. Погибших будем хоронить завтра.
Глава 10
Леватый был мрачнее тучи.
За три долгих года службы ему наскучила северная экзотика. Он устал от полярных ночей, каждая из которых длится по полгода; ему осточертело душное лето с незаходящим солнцем, когда немеркнущий свет настолько ярок, что, казалось, проникает даже в мозг. Это было тяжким испытанием. Леватый соскучился по городской толчее и предпочел бы шумную тесноту самой захудалой городской пивнушки своему необъятному северному хозяйству и огромной власти над людьми.