Он замолчал, ожидая одобрения его поступка. Но, не дождавшись, опустил голову и тупо уставился на свои раскрасневшиеся от росы ноги.
— Ну, вот что, мужики! — сняв свою ладонь с плеча ссутулившегося Григория, Фёдор окинул взглядом притихших односельчан. — Я так думаю, и вы так думаете: старый барин- оборотень — упырь. Если не воткнуть ему кол в сердце, то он вскорости перетаскает пол- деревни. Правильно я говорю?
— Правильно, правильно! — заорали до того притихшие мужики. — На кол его, на кол!
— Стойте, братцы! — взвизгнул своим писклявым голосом всегда осторожный Игнат. — Кол- то колом, но сперва надобно у молодого барина ключи от склепа спросить!
При этих словах энтузиазм шумевшей толпы заметно приутих. Идти к молодому барину и сказать:- Мол, Ваш батюшка упырь, — никому ни хотелось, но и оставлять всё как есть было нельзя. И потому каждый украдкой стал посматривать на соседа, выбирая того, кто станет говорить за всех, тайно надеясь, что тот сам вызовется в глашатаи, но дураков не было. И постепенно на лица стоявших стало заползать уныние. Дед Антип покосился на маячившего чуть в стороне Федора и, шамкая беззубым ртом, прокаркал:
— Хфедор, ты у нас грамотный, сам понимаешь, нам с барином ссориться не след, нам ещё под ним жить. А тебе уж всё равно, вот и кажи за всех. А мы рядом постоим, чуть что- поддержим сообща.
Антип вытер лысую голову рукавом и, переминаясь с ноги на ногу, уставился на определённого в покойники Фёдора. Тот, вздрогнув от вынесенного ему приговора, мгновенно побледнел, но не от страха за жизнь, а от злости на стоявшего перед ним старика, бросившего ему в лицо страшную правду. Он захотел раздавить его, растоптать, но вместо этого задержал дыхание и, уже выдохнув, совершенно спокойно сказал:
— Что это ты рано меня решил схоронить, дядя Антип, я еще вас всех переживу… Так уж и быть, уважу вас всех! Но чтоб и вы меня уважили, уговор.
— О чём речь! — нестройно зашумели столпившиеся гурьбой мужики, — говори, уважим!
— Хорошо, если что не так: барин ли палками забьёт, сам ли помру, но чтобы семья моя с голоду не пухла! Своё последнее отдайте, но чтоб сын мой голода не ведал, уговор!
— Уговор! — опять зашумела толпа, радуясь столь незначительной просьбе, — всей общиной обихаживать будем.
На том и порешив, мужики поразобрали косы и гурьбой двинулись к барскому дому.
За окном гудела вьюга. Вольдемар Кириллович бессмысленно ходил по комнате. Не найдя успокоения, он лёг в постель и, укрывшись пуховым одеялом, попытался уснуть. За последний месяц вся его разгульная, веселая жизнь закончилась, на сердце не было ничего, кроме бесконечной усталости и страха. Ночью он боялся сомкнуть глаза, потому что, когда засыпал, ему грезился огромный чёрный волк с налитыми кровью глазами и с самой что ни на есть человеческой улыбкой. В этой улыбке Вольдемар Кириллович с ужасом угадывал самого себя, и ему становилось ещё страшней. Даже когда он просыпался, оскалившаяся волчья морда подолгу стояла перед глазами. А ещё этот одинокий вой, ежевечерне раздающийся за околицей! Вой, совсем не похожий на волчий! Вой, в котором звучала почти человеческая боль! Вольдемару Кирилловичу иногда казалось, что он понимает отдельные слова этой волчьей песни. В эти минуты он хватался за голову и, вскакивая с постели, звал дворню. Ещё чаще, чем волк, в сновидения графа являлась старуха- цыганка. Она тянула к нему свои скрюченные пальцы с острыми кошачьими когтями и без устали твердила: — Людвиг, Людвиг, Людвиг! Вольдемар Кириллович пытался защититься от её слов, затыкал пальцами уши, но выходило ещё хуже. Голос начинал звучать в самом мозгу, заставляя трепетать всё тело. Сегодня ему не спалось. Злость на самого себя, бушевавшая в его душе, не давала покоя. — Провели, провели! — без устали повторял он. — Проклятые цыгане, они заранее всё знали, заранее всё рассчитали и потому взяли расписку. Но разве мог он подумать… Тут граф прервал свои мысли, растревоженный скрипом, раздавшимся за окном. Он откинул одеяло и, резко поднявшись, прислушался. За окном послышался скрип снега, будто кто- то тяжёлый не спеша прохаживался под окнами. Внезапно скрип прекратился и наступила полная тишина. Граф поднял отяжелевшую руку и медленно, будто через силу, перекрестился. Поцеловав нательный крест, он почувствовал, как одеревеневшие до того мышцы наливаются силой. Облегчённо вздохнув граф, расслабленно повалился в кровать и закрыл веки. Скрежет когтей по стеклу, казалось, вспорол его мозг, волю парализовало и в глаза Вольдемару Кирилловичу глянуло сморщенное лицо старца:
— Я Людвиг! — почти пропело лицо, и губы расплылись в улыбке, обнажив длинные волчьи клыки, на которых виднелись багровые сгустки крови. Вольдемар Кириллович попытался сесть, но тело отказалось повиноваться. Он лежал, широко раскрыв глаза и дрожа всем своим существом. В голове зазвучала напеваемая скрипучим голосом песенка:
— Я Людвиг, Людвиг, Людвиг, Я так люблю людей. Я Людвиг, Людвиг, Людвиг, Я вовсе не злодей!