Владимир ЦМЫГ
ОБОРОТЕНЬ
Детективный роман
ГЛАВА 1.
Фонари — желтые шары в черно–синем, столбы — журавли с выгнутыми шеями. Жуками со светляками вместо глаз, жужжа, проносятся машины, оставляя за собой хмельные бензиновые шлейфы. Разноцветье подмигивающих реклам зазывает в миражи… Прозрачной, неоновой зеленью налиты названия кинотеатров. На город на бархатных лапах вкрадчиво надвигается ночь–пантера.
Темнота ласково укутывает ее (её?..) в плащ–невидимку. На черно–синем плаще желтыми цветами разлуки фонари вдоль набережной. Мотыльки, комары, вся ночная нечисть летит на их призрачный, манящий свет. Ночь выманивает хищников на лаковую чернь тротуаров и прохладную травку парков. Ночь наружу выманивает все страсти, что под спудом таились при дневном свете… Ночь убивает и успокаивает…
— Ночь! Ночь! Ночь! — орут дискотеки, где каждый танцует сам с собой, погруженный в самого себя, где на дне души пустота или надежда…
— Ночь… Ночь… Ночь… — вкрадчиво выстукивают каблучки женщин, в темноте каждая загадочна и красива. Днем внешность наиболее уязвима и открыта всем взглядам…
Темноволосая с голубыми глазами на пол–лица, по–мальчишески стройная, с длинными сильными ногами, о мужской природе знает много больше, нежели те, что сейчас размалеванные у гостиницы стремятся снять богатого клиента. В этом мире все охотники — люди и звери, даже микробы. Но только не всем везет в равной степени.
— Ночь… ночь… ночь… — шуршат, шепчут, шелестят шины новеньких и подержанных «Волг», «Мерседесов», «Жигулей», «Ауди».
— Ночь! Ночь! Ночь! — воют сирены скорой помощи и патрульных машин.
Из ярко освещенных стеклянных клетушек магазинов загадочно глядят нарядные манекены. Нет, они уже не вещи, в них кое–что уже от человека, они им сделаны. На неподвижных гладких лицах таятся отголоски человеческих страстей. Оживи их, и они станут такими же, как люди, с лживыми, честно–загадочными лицами.
Ночь красивее дня, голубоглазая любит темноту и не боится её, в отличие от прочих женщин… Ночь полна таинственных звуков, невидимые цветы на клумбах дают о себе знать лишь ароматом. Ночь — острие ножа, не знаешь, что ожидает тебя через десять секунд, когда свернёшь за угол дома. Бархатная чернота, расшитая желтым стеклярусом электроламп и разноцветьем неона. Самой уродливой проститутке ночь даёт шанс, следует лишь не злоупотреблять, поддавшему клиенту обещая непознанное… Тогда — фингалы, лиловые цветы бархатной ночи, пропитанной солью похоти. Ночь для волков, день для собак. Но что–то в природе надломилось, теперь ночами рыщут и псы…
Широкая лестница. Яркая дверь гостиницы, за ней — рай для ночных мотыльков. В модных шмотках небрежно–независимо они курят неподалеку от входа.
Девицы злобно зыркают на голубоглазую. Кто она такая? Откуда взялась? Почему раньше её не видели? Но в то же время по–женски острым взглядом с завистью отмечают ее не местную элегантность и уверенность в себе. Они бы с наслаждением расцарапали её смазливую мордочку, но стальной блеск в голубых глазах сдерживает. Девицы инстинктивно чуют опасность и лишь ворчат, клубясь поодаль постового милиционера. Проститутка — это всегда безнадёжно ленивая женщина…
Здоровяк–швейцар на небрежно брошенное: «Меня там давно ждут!» сразу пропустил стройную красавицу. Официантка за десять баксов усадила за пустой столик в углу зала.
Перед ней рюмка джин–тоника и чашка черного кофе. Заранее заказанные удобные места занимали местные «авторитеты», длинноногие красотки кучковались у стойки бара, оркестр наяривал солянку из разных мелодий.
К ней наконец подсел тот, ради которого она сюда пришла. С ломаным русским, потными подмышками и жирным загривком. Толстяки предпочитают стройных, с мальчишеской фигурой девиц. Его дрожащая от нетерпения влажная лапа под столом завладела ее круглым коленом. Голубоглазая, поощрительно–надменно улыбаясь, дважды растопыривает пальцы обеих рук. Двести марок!
— Гут, фрекен, гут! — хрипит довольный немец. Такая штучка у него на родине стоит намного дороже. Она точно топ–модель, с опытным, ускользающим взглядом!
Коротконогая, вислозадая горничная, мазанув взглядом по немцу и его спутнице, отметила с одобрением: «А ничего немочка»… Длинный коридор, покрытый ковровой дорожкой, заглушает шаги шумно дышавшего от возбуждения толстяка с пухлыми щеками.
В номере, забыв про хваленную западноевропейскую учтивость, немец ущипнул путану за грудь, отметив её упругость, точно ей было лет четырнадцать. Белозубо оскалясь, она отвела в сторону его нетерпеливую руку, невольно он отметил цепкость её гибких пальцев.