Шуляк снова наполнил бумажные стаканчики, очистил апельсин, улыбаясь, в её полуоткрытый рот вложил оранжевую дольку. «Хорошо хоть у неё зубы не порченные…» — отметил он. Выждав некоторое время, давая возможность ей прийти в себя, он перешёл к прозаическому.
— А ты этого… парализованного, случайно не обслуживаешь?
Девушке неохота сейчас говорить о своей работе, она ещё во власти только что случившегося…
— Нет, я в родильном отделении, — в её голосе томность и нега.
— А где его палата находится? — голос и весь вид Шуляка показывали отзывчивого человека, который во что бы то ни стало хочет выполнить возложенное на него поручение.
— В самом конце коридора, палата на двоих, но он лежит один. Туда обычно помещают безнадёжных, которым не выжить. У нас её называют камерой смертников.
Шуляк ощутил крайнее удовлетворение… В той же клетушке, как когда–то и он, теперь в собственном дерьме плавает его недобитый враг. Ненависти к нему он давно не испытывал, его лишь мучило отвратное сновидение, которое рождал бред Беспалого. Уничтожив его, он навсегда избавится от этого отвратительного сновидения!
— А окно палаты… куда выходит?
— Прямо в садик, возле окна растёт береза, днем окно открыто, слишком тяжёлый запах в палате.
Неуловимая усмешка скользнула по губам Шуляка…
Поласкав ещё немного разомлевшую, счастливую дурнушку, клятвенно заверив, что завтра вечером непременно встретит её на том же месте, он отвёз её домой. В ста километрах от этого городка — станция. К ночному поезду, который останавливается на несколько минут, он успеет. Машину кинет на станции, и исчезнет навсегда…
Погода благоприятствовала плану. Ветер с Атлантики нагнал туч, которые очень скоро разродятся проливным дождём. В длинной одноэтажной больнице светилось несколько окон — приемного покоя и ординаторской. Окно Беспалого глухо и черно. Полуоткрытая форточка забрана серой марлей от комаров. «Кнопарём» Оборотень вырезал марлю и вьюном скользнул в духоту, насыщенную миазмами испражнений и заживо гниющего тела.
Накаченный снотворным, тяжело дышал больной. Брезгливо морщась, Шуляк примерился было всадить нож в горло Беспалого, но передумал, можно испачкаться кровью. Задыхаясь от зловония, на ствол Макарова он навинтил цилиндрик глушителя. Прилипшая кожа и черные провалы глазниц четко выделяли строение черепа, линии лицевых костей. Если б не косицы свалявшихся волос на наволочке, могло бы показаться, что какой–то шутник на подушку кинул человеческий череп. Видать, сдобная бухгалтерша давно на нём поставила крест, или же он её заложил…
Тишина. Лишь где–то далеко стонал послеоперационный больной. Потрескивал изъеденный древоточцами и мышами деревянный костяк больницы. Оборотень взял подушку с соседней койки, положил на лицо Беспалого. Булькнуло два хлопка, пустые гильзы со звоном покатились по полу…
Натренированный слух младшего опера, лежавшего на койке в коридоре, рядом с палатой охраняемого, услышал странный шум. Из наплечной кобуры, спрятанной под больничным халатом, выдернув пистолет, капитан бесшумно отворил дверь. Петли заранее смазаны машинным маслом…
Кисло пахло сгоревшим порохом, на квадрате окна отметился черный силуэт неизвестного, собиравшегося вылезти в форточку.
— Оружие на пол! Руки вверх! — скомандовал капитан, приняв стойку «Вивера», две руки с пистолетом выкинув вперед. В ответ два хлопка, штукатурка брызнула со стены. В больничной тишине неожиданно оглушительно трижды грохнул табельный пистолет. Неизвестный в звоне стекол вместе с рамой вывалился наружу.
…Как муравейник клубилась, шумела больница. Среди серых пижам и халатов больных, как льдины в мутной воде, мелькали редкие белые халатики медсестер и нянек. Дежурный врач в операционной, пощупав пульс раненого, ладонью прикрыл ему веки, с треском стащив резиновые перчатки.
— Мертв! — коротко констатировал он. С нескрываемым удивлением он тупо глядел на недавнего больного, перетянутого ремнями наплечной кобуры. С самого начала он с подозрением относился к нему. Такого бугая главврач поместил в больницу! Но ещё больше поражал убитый, вокруг которого, ахая, столпились испуганные медсестры и санитарки.