Кто-то пустил слух, что Самогон – сатанист и носит в рукаве бритву. Слух моментально превратился в сплетню, наполнившись подробностями с замученными животными и кладбищенскими бдениями. Для Чупы это было вызовом и возможностью доказать своё превосходство, наконец-то установив абсолютную вертикаль власти, и разом снять все вопросы по авторитету. Для этого надо было вместе с шакалами скрутить Самогона и проверить его рукава, а заодно и то, что «выпало» из карманов. Но тот внезапно слуху поверил. Поверили все. Особенно переживал по этому поводу педагогический состав школы. Личность Макогона была предметом жарких обсуждений в учительской, на совещаниях, педсоветах и прочих ведомственных комиссиях. Половина педколлектива была очень обеспокоена, указывала на опасность нахождения среди детей обучающегося с со скрытыми садистскими наклонностями и предсказывала вероятность кровавых происшествий в школе. Другая, во главе с Гузель Рифкатовной, Птюней, школьным психологом считала, что опасность явно преувеличена, и Сергей – это просто замкнутый, своеобразный, но в целом нормальный ребёнок, а его страсть к кровавым сценам в живописи обусловлена в основном гормональным бумом и половой самоидентификацей. Птюню поддержал директор школы, Дмитрий Семёнович Борисенко по кличке Бобрис. Решающим же аргументом стал тот, что обучающийся до сих пор ни за чем предосудительным замечен не был, а кроме того, хоть и был лентяем, учился весьма сносно. По совокупности этих обстоятельств Макогона в конце концов оставили в покое, хотя и продолжали косо поглядывать.
II
Птюня, тем не менее, периодически вызывала Сергея к себе в кабинет. Там поила чаем, заставляла проходить какие-то свои тесты и вела с ним, как ей самой казалось, задушевные беседы «на вечные темы». Сергей был не против этих встреч. Оставаться после школы он наотрез отказывался, и Птюня для своей работы вынуждена была отпрашивать его с уроков.
После алгебры она снова вызвала Сергея к себе и попросила нарисовать несуществующее животное. Это было психологическим тестом. Рисунок что-то должен был поведать ей о тайных движениях его души. Сергей это знал, однако он был больше озабочен тем, что его искусство хоть кого-то заинтересовало, а ещё тем, чтобы затянуть время встречи не на один урок, а на два. И – раз уж попросили – изобразил самого страшного и клыкастого оборотня, какого только мог. Он прорисовал его в деталях: с пеной, ниспадающей с клыков, посреди опушки глухого таёжного бора, воющего на луну среди серых страшного очертания облаков, а рядом – лежащий бесформенной массой разорванный на части труп несчастного убиенного. Черты монстра одновременно выражали и дьявольское счастье от совершённого преступления, и невероятную боль, страдание и тоску.
Трудился Сергей около часа, не отвлекаясь даже на перемену, пока Птюня не стала выказывать признаки нетерпения и слегка поторапливать. Сергей относился к своим работам трепетно. Он и ухом не повел, несмотря на все потуги Птюни, и продолжал тщательно выводить сцену жуткого убийства. Этот тест Сергей проходил не впервые, в кабинетах разных психологов, изучал его в Интернете и был прекрасно осведомлён, что, к примеру, клыки, шипы и рога, согласно правилам теста, характеризуют в нём скрытую агрессию и враждебность, и вообще «несуществующее животное» должно являть сведущему мозгоправу его внутренний мир, скрытые желания, переживания и страхи. Но сейчас ему было не до этого: его попросили что-то нарисовать, и зритель должен был быть поражён великолепием форм и линий, он должен был ощутить себя на месте жертвы, затрепетать, домыслить сцену и проникнуться ужасом от неизбежной её развязки. В конце концов, Птюня, посмотрев на часы и цыкнув, мягко отобрала незаконченный рисунок и предложила поговорить о его содержании.