А на следующее же утро наш одноклассник Санька Кушманов с упоеньем рассказывал пацанам о двух ведьмах, которые сперва облили его какой-то дрянью, а потом скакали на нем по всему селу. Дружки верили, уважительно поглядывая на помятого рассказчика. Особенно впечатляли следы выдранной шерсти из его бараньего полушубка и растрепанная шапка.
А старехонькая бабка Клавдия Воробьиха, поговаривали, после Крещенья и вовсе слегла, до весны из своей избушки не вылазила.
— Годы уж мои не те, - жаловалась она правнучке, что приносила продукты, - попробуй-ка в девяносто лет на задних копытцах по селу побегать… поневоле умаешься.
Банька в лесу
Вот один такой удивительный случай рассказывал старый дед Филип, сродный дядька моей бабушки. Был дед еще с юных лет заядлый охотник, но в одну особую зиму продал ружье и лыжи, раздал все капканы приятелям и закаялся ходить далеко в лес. О причинах такой резкой перемены в человеке по селу ходили самые невероятные слухи. Бабы судачили, что крепкого еще старика в лесу чуть не насмерть «залюбила» лешачиха, вот он и боится снова встретить ее на тропе.
Сам Филипп Игнатьич то отшучивался беззлобно, то сердито хмурился и замолкал, убегая прочь, и тем самым давая повод новым догадкам. Однако, будучи среди своих, за доброй беседой пускался порой в откровения. И ведь бабушка моя верила всей душой в его россказни:
– Не врун он был, Таня! Это я тебе как на духу скажу. Не такой человек, чтобы брехать попусту. Сама видела, как перед иконами божился, что каждое слово правда.
Всей силой своей детской мечтательной души я верила в эту историю. А сводилась она к тому, как февральским утром отправился дед Филлип в лес на охоту, сонную еще тетерку подстрелить или зайчишку погонять, это уж как получится.
В свои шестьдесят семь годочков дедок наш неплохо еще ходил на широченных старых лыжах. Утро выдалось морозное, бодрое, давно устоявшийся наст хорошо держал поджарое тело в поношенном овечьем тулупе. Дичь в это утро никакая не встретилась, хотя старичок обошел уже и всю Согру вокруг.
Согрой у нас называли самый большой овраг, обросший по краям до низу густым подлеском и заваленный валежником. День клонился к обеду, снег на солнце искрился, и подумывал Филлип Игнатьич уже возвращаться домой по своей лыжне, больно далеко забрел. Да вдруг почудился старику невзначай запах дыма. Жилья-то вблизи нет и в помине, неужели охотники на поляне жгут костерок, надо бы все разведать.
Прошел дедок еще с полкилометра вперед и оказался на широкой заснеженной прогалине между деревьями. А тут прямо чудеса! Стоит посреди белого нетронутого поля маленькая избушка, сугробы чуть не до самой крыши достают, оконце почти замело, дверь засыпана снегом. Но при всем этом из трубы на ветхой крыше тянется тонкая струйка дыма. И никаких тебе рядом следов, ни звериных, ни человечьих. Ни санной, ни лыжной тропы…
Странно это деду показалось, после тихой и бесснежной ночи здесь на открытой поляне должно быть полным-полно всяких черточек, там мышка бежала, там зайчик скакал или пичуга прыгала. Весь лес кругом в звериных тропинках, а тут будто заповедное место, никому ходу нет. Картина и впрямь чудна: ровное белое покрывало и на нем черная старая избушка. А внутри кто-то топит печь, хотя двери снегом подперты. Потом дед Филлип так это дело вспоминал:
– И зачем только я, старый дурак, туда сунулся? Любопытство замаяло, начал откапывать дверь. Ведь надо бы сразу прочухать, что-то здесь неладное твориться, надо было развернуться и почапать домой. Нет же, охота поглядеть, а хто это там внутри печку топит, а может, помощь кому нужна.
– Ну, кое-как дверку я освободил, там еще засов снаружи оказался, заперта дверь-то была, вот же диво. Ну, я ее отворил, а мне изнутри как поддаст паром горячим. Гляжу - мать моя честная, так это же баня! Как есть баня! Жарища внутри и вода льется, будто плещется кто-то на полке.
Ну, я зенки-то продрал, да и сунулся вперед, а там наверху баба голая сидит. Вот как сейчас вижу – волосищи черные, аж до пола висят, сама вроде белая, ладная из себя, а глазищи круглые, желтые как у кота и прямо светятся в полумраке-то. Я прямо закаменел! А баба-то потом как фыркнет, как заухает по-совиному, гляжу – машет руками и хохочет в голосинушку.