– Да, именно поэтому, – подтвердил Аркаша. Бросил взгляд на временно позабытую доску и всплеснул руками, – Я же остановился на самом интересном – на междисциплинарном изучении времени Фрейзера! В нём различается несколько уровней темпоральности…
Тарас подавил тяжёлый вздох и послушно уставился на доску.
* * *
В себя его привела нестерпимая жара, сжигающая нутро. Казалось, в груди развели огромный костер.
Ахилл с трудом разлепил глаза. Но рассмотреть ничего не смог – мир кружился перед глазами.
Пить – очень хочется пить. Есть здесь вода?
Здесь – это где?..
Шаркающие звуки. Кто-то идет. Кто? Тюремщик? Надсмотрщик? Похититель?
Ахилл напрягся, незаметно пошевелился. Нет, он не связан… Чуть приоткрыл глаза. Разглядел фигуру. Мужчина. Нет, скорее – старик. Что-то тихо, успокаивающе бормочет. Что – не разобрать.
Губы пересохли, пошевелить языком казалось невыполнимой задачей, но Ахилл всё же сумел просипеть:
– Пить.
У рта немедленно оказалась чаша воды.
Он пил долго и жадно. Вода – волшебное снадобье, с каждым глотком словно прибывали силы.
– Ещё.
Старик кивнул и неловко заковылял куда-то. Провожая взглядом сгорбленную фигуру, Ахилл увидел, что вместо правой ноги у старика – деревяшка.
Опустошив вторую чашу, Ахилл, тяжело дыша, откинулся на постель и требовательно осведомился:
– Где я?
Старик что-то забормотал в ответ.
Ахилл не разобрал ни слова. Странно.
– Что ты говоришь?
Старик забормотал с удвоенной силой, но знакомых слов Ахилл не услышал.
Вместе с силами возвращалась злость. Не на старика, нет – при чём тут старик? На Аполлона. Если это и впрямь его шутка, то шутка неудачная: здешние жители его понимают, а он их – нет, ни единого слова.
Собравшийся немедленно вставать и отправляться на поиски жестокого бога-насмешника, Ахилл не осознавал, как иллюзорно было ощущение прилива сил, пока не попробовал подняться. У него не вышло даже сесть.
Тогда Ахилл попытался вспомнить, как здесь оказался. И не смог – всё путалось, терялось в ледяной темноте. Он только помнил что бежал – долго, бесконечно долго. А потом был обжигающий холод – и приближение смерти.
Он вспомнил, что ужаснулся тогда. Нет, не смерти. Ужаснулся тому, что она окажется совсем не такой, какой он себе её представлял. Не такой, к которой был готов. Он мог геройски погибнуть в гуще великой битвы. Мог принять смерть в поединке с достойным противником. Он должен был умирать, сжимая в руке ксифос, обагрённый кровью врага. Но не так. Не позорной, бесславной смертью в ледяной ночи неизвестного мира.
Ахилл очень смутно помнил, как кто-то набрёл на него, почти потерявшего сознание. Его тормошили, хлопали по лицу, пытались поднять. Потом медленно, мучительно долго волокли куда-то по снегу, а дальше… А дальше – всё.
Выходит, его вытащил из снежного плена вот этот вот одноногий старик? Один? Как же он смог его доволочь до своего дома – с одной-то ногой? И зачем?..
Измученный Ахилл не заметил, как заснул.
Не чувствовал, как подошедший к нему старик осторожно взъерошил его волосы. Не увидел, как тот счастливо улыбался. И не услышал, как старик прошептал:
– Спи, Санька, спи…
Ахилл спал.
* * *
Старику было сорок шесть лет, и звали его Валентин Степанович. Его отец был родом из Захаровки, после отечественной войны вернулся в родную деревню, женился, работал трактористом, растил сына – очень позднего, долгожданного, желанного. Растил один – мать умерла рано. А Валя, как подрос, в город подался. Сначала во Владимир, оттуда – в Москву. На инженера выучился. Женился, в НИИ устроился, квартиру получил.
"Совсем городским заделался", – судачили соседские бабки, когда Валентин приезжал навещать отца на своем новеньком красном "Москвиче". Впрочем, без осуждения судачили – молодец парень, головастый, что уж там. И отца не забывает. Глядишь, потом и в город перевезёт.
Когда сын у Вали родился, дед поглядел на внука – да и помер. А Валентин избу его не продал, хоть и предлагали.
– Пусть у нас останется домик в деревне, – говорил, – Будем летом приезжать, воздухом дышать, на речке купаться. Санька подрастет, станем с ним на рыбалку по утрам ходить. Никаких курортов не надо.
Маленький Санька ревел в коляске и знать не знал про то, какие его ждут замечательные летние каникулы…
Только вышло всё совсем не так, как виделось это Валентину Степановичу. Наступили девяностые, и мир опрокинулся с ног на голову. В НИИ сотрудников сокращали-сокращали, а потом и вовсе институт закрыли, Валентина за дверь выставили. Сберкнижка, на которую несколько лет откладывали, превратилась в бесполезную цветную картонку. Обычно пустые, теперь магазинные прилавки ломились от всякого добра, аж глаза с непривычки разбегались. Правда, на добро это оставалось только глядеть, потому как не подступиться к нему было. Лучше б опять дефицит, в сердцах плевал Валентин, тогда хоть на хлеб хватало.
Пытался он устроиться на работу, да только инженеры в новой жизни никому были не нужны. И особо умные – тоже. Нужны были наглые и нахрапистые. Такие, чтоб воровать умели или хотя бы прикрывать воровство.
Кем только не работал Валя – продавцом и завскладом, уборщиком и разнорабочим, грузчиком и таксистом. Утром на одну работу, вечером – на другую, в выходные – на третью. Жена в поликлинике с утра до ночи – медсестрой за копейки. Санька сам по себе рос. Накормлен, в школу родителей не вызывают – и то ладно. Картошка варёная и жареная, жареная и варёная. Мясо – по праздникам. Сапоги разваливаются, за квартиру долги…
И жена, устав от такой жизни, ушла. Молодая, красивая, хотела получше устроиться. Вон сколько вокруг богатых появилось, на фоне расплодившейся нищеты особенно видно. А что с пистолетами ходят – ну, так зато с золотыми цепями на шее и в красивых иномарках.
Хотела получше устроиться – а вышло по-другому. Встретил её Валя на улице, года два спустя. Опухшая, потрёпанная, с похмелья. Привел домой – так Санька от неё шарахался, мамой звать не хотел. Дрянью какой-то кололась, из пустого дома что могла тащила. Пытался лечить – но без толку, умерла от передозировки.
Санька был уже большой, в восьмой класс пошёл. На похоронах он не плакал: кажется, смерть этой незнакомки, которая была так похожа на пропавшую маму, его вовсе не задела. А вот Вале было плохо. Очень плохо. Вот ведь как, жизнь только-только стала потихоньку налаживаться. Долгов за квартиру больше нет, чуть не десять лет спустя снова по профессии устроился – в одну частную контору, деньги неплохие получать начал. Санька, опять же, растет, успехами радует, а мать-то…
С сыном Валя в деревню всё-таки пару раз наведался. Соседки кивали головами и шушукались – молодец мужик, не пропал, ещё и сына вырастил.
А однажды, несколько лет назад, приехал Валентин в деревню – и остался. Без "Москвича", без семьи и без одной ноги.
Пил по-черному, по утрам по соседским дворам побирался, на опохмел выпрашивал. Жалели его бабы, наливали. И вздыхали про себя – всего только пятый десяток, а выглядит старик стариком. Седой весь, мятый, глаза мутные, голова трясется. Трезвым его, почитай, не видят. Пенсию получит – и сразу пропьёт. Умом ещё маленько тронулся: заговаривается и всех молодых парней Санькой называет.