Вернулась бессонница, а с ней и мрачные мысли, которые не могут утешить влюбленную даму. Все еще обиженная, назавтра, 26 мая, она снова пишет, пытаясь оправдаться:
Из-за вас я раздражена, смятена и, что еще хуже, превратилась в лед… Это же надо — угрожать мне ответом из «Португальских писем»!.. Я грущу, болею, я раздосадована, у меня истерика; мне не с кем поговорить. Я думаю, что у меня есть друг, я доверяю ему свои беды, и это меня утешает, мне приятно говорить ему о дружеских чувствах, о том, как он мне нужен… а он меня оскорбляет, смотрит на меня сверху вниз, высмеивает, всячески третирует… Однако же я постараюсь не давать вам поводов писать подобное.
Урок был тяжел, но пошел впрок. Она сдалась: постыдное слово «любовь» больше не будет фигурировать в ее письмах. Она цепляется за эту единственную нить, спасающую ее от отчаяния, и не может отказаться от условий, навязываемых Уолполом. Она силится больше не думать о нем непрерывно, старается не писать ему слишком часто и даже не произносить его имя. Ее амплуа отныне строго установлено: развлекать его, общаться игривым тоном, заставлять его смеяться или улыбаться, болтать о всякой ерунде, ни в коем случае не плакать. Иногда, чтобы приручить его, ей приходится взывать к его снисходительности — до такой степени она боится перестать ему нравиться:
Забудем прошлое, мой дорогой наставник; будем нести всякий вздор, оставим навсегда любовь, дружбу, интрижки. Не будем любить друг друга, а будем лишь интересоваться друг другом, ни на шаг не отступая от ваших принципов; я хочу следовать им и уважать их, не понимая; будьте уверены, вы будете довольны, мой наставник, и вы сделаете меня совершенно счастливой, если не заставите волноваться о вашем здоровье и если соблаговолите не называть меня мадам; это слово убивает все мои чувства; это ужасное наказание для меня — как розги для детей; пусть я буду для вас Малышкой; никогда никому так не соответствовало прозвище, ведь я действительно маленькая… Мне остается лишь сделать вам небольшое замечание: будьте, пожалуйста, немного нежнее и снисходительнее…
В конце концов Уолпол на несколько недель приехал в Париж и был счастлив вновь оказаться на улице Сен-Доминик и окунуться в парижские удовольствия. Их встречи проходят весело и мирно; он ведет себя учтиво, потому что на самом-то деле любит ее сильнее, чем соглашается это признать: в ближайшие восемь лет он четыре раза приедет в Париж и бoльшую часть времени проведет с ней. Они гуляют вдвоем, как заговорщики, по столичным улицам или ужинают в деревне. Несмотря на возраст и болезни, мадам Дюдеффан сохраняет удивительную живость; чтобы развлечь Уолпола, она через судью Эно пригласила к себе астронома вместе с его телескопами, и они до трех часов ночи ждали появления кометы!
Как только возобновляется переписка, напряжение возникает снова. Ссоры, примирения, прощания, жалобы, сожаления: мадам Дюдеффан одергивает себя: «Не знаю, почему я так упрямо беспокоюсь о вас». Ее терзают одиночество и скука, и она не перестает мечтать. Она прощает его и, благодаря чувству юмора, воображению и чуткости, исправляет положение; эпистолярный диалог длится много лет — осталось около двух тысяч писем, причем разрыв иногда кажется неминуемым. Быстро замечая комическую сторону ситуаций, она его дразнит: «Вам следовало бы прислать мне образец, как надо писать письма…» — и предлагает ему свой вариант:
Я удалила из своего словаря такие слова на букву А, как Amitie (дружба), Affection (привязанность), Attendrissement (нежность), Amour (любовь), Affectation (притворство), Artifice (уловка). <…> Об остатках алфавита судите по этому началу. Я буду писать вам ежедневно, описывать то, что происходило накануне. В этих письмах будет много имен собственных и никогда никаких мыслей и размышлений… В конце этого письма я не обойдусь без дружеского словечка. Ну же, не сердитесь: я хотела бы быть вашей бабушкой. Вот оно сказано, вы рассердились?
Что касается Уолпола, он изображает безразличие, но он постоянно боится быть смешным, сбитым с ног и, как он выражается, покоренным. Они оба боятся жизни, боятся утратить иллюзии и столкнуться с невидимым врагом — скукой, подобной «заморозкам, убивающим растения». Их отношения близки к окончательному разрыву в июне 1772 года, когда Уолпол рассердился, поскольку его подруга провела несколько летних недель у герцогини де Шуазель. Она восстает против подобной нечуткости: «Ваш гнев и молчание доказывают, что вам не хватало только предлога, чтобы порвать со мной… Все то хорошее, что принесли мне эти пять недель, разрушено в один миг». И речь здесь не идет о простом недоразумении. Две недели спустя, 8 июля, обиженная как никогда, она пишет письмо, которое могло бы поставить точку в их отношениях: