Однако все между нами кончено; мне давно уже следовало понять, что наши отношения вам в тягость. Все говорило о том, что вы изменились; я не жалуюсь, сударь, так бывает; но что меня очень оскорбило, так это ваше поведение: с женщиной моего возраста, к тому же занимающей определенное положение в обществе, с таким презрением не обращаются… Все ваши упреки и претензии настолько детские, что на них даже не ответить. Вы говорите, что я хочу обратить вас в рабство, что я люблю только себя, а поскольку вы тоже любите только себя, нам никогда не удастся договориться. Ну что же, сударь, не будем договариваться и закончим переписку, которая для вас давно стала преследованием с моей стороны.
Письма как будто стали реже, и пропасть между ними углубляется. В марте 1773 года Уолпол до такой степени «измучен» ее письмами, что начал сожалеть о том, что был ее другом! А все почему? Потому что она упомянула в письме о бессоннице и отвращении к жизни. Согласно их договору, в письмах не должно быть жалоб, они должны быть шутливыми и создавать лишь видимость отношений. Год спустя он требует вернуть его письма, что она безропотно сделала. Возможно, он опасается, что ей осталось жить недолго и что после ее смерти их тайна будет раскрыта. Она продолжает регулярно писать ему, несмотря на то что его ответы «окрашены недовольством и угрозой». Когда ее письма становятся более легкомысленными, он на них отвечает. Они комментируют политические и светские новости, рассказывают друг другу разные смешные истории, она пишет о своей собаке Тонтоне, который кусает всех ее гостей, и он советует ей ежедневно после пяти часов пополудни заточать мсье Тонтона в Бастилию: все идет хорошо, при условии, что она «будет опускать то, что она думает». Ей непонятно, что за очарование он находит в «неодушевленных предметах», но отныне она по собственному опыту знает, что своих любимых надо любить так, как они сами того хотят. Эта проницательная и полная скепсиса женщина признает, что не может жить, «не испытывая чувств»; чтобы развлечь своего друга, она продолжает делать обзоры городской и придворной жизни. Летом и осенью 1775 года Уолпол опять в Париже, рядом с ней, она принимает его с радостью маленькой девочки, накапливающей впечатления, чтобы было что вспомнить потом.
Оба они стареют. У Уолпола подагра, он простужается, брюзжит, цветы и белки интересуют его в большей степени, чем люди. У мадам Дюдеффан, свернувшейся калачиком в своей «бочке», температура, она прячется от сквозняков и отстраняется от всего. Но она по-прежнему активна: по вечерам принимает гостей, ужинает у Неккера, ей читают вслух мемуары Ноая, она посещает театры, Лагарп декламирует ей свою трагедию, и она встречается с дорогими сердцу подругами, герцогиней де Шуазель и маршальшей Люксембургской; ей нужно движение, шум; она очень мужественна. Общество, которое она посещает, все еще с удовольствием слушает ее комментарии, но люди побаиваются ее жестокого скепсиса, острот, ее ужасающей проницательности. Однако за всем этим скрывается единственное имя: Уолпол. Он постоянно где-то рядом, но им теперь практически нечем делиться друг с другом: она начинает писать большое письмо во вторник и заканчивает лишь в воскресенье, обременяя «своими бандерольками» посла. Когда она вспоминает свою долгую жизнь, ее переполняют грусть, горечь и «сожаление о том, что родилась на свет», и вся ее интеллектуальная мощь бывает направлена на то, чтобы понять природу этой бесконечной пустоты, то, что она называет «лишением чувства и боли оттого, что нет возможности обойтись без него»; но, по ее собственным словам, по-другому она не может. Одна лишь любовь к Уолполу продолжается и делает из нее маленькую тринадцатилетнюю старушку, борющуюся со скукой и разочарованием. Романтическое пламя любви унижает ее ум и обезоруживает ее, и скука превращается в тревожность, а тревожность пробуждает чувствительность. Возможно, это первый случай грядущей «болезни века».
В 1780 году мадам Дюдеффан исполняется восемьдесят три года; она знает, что никогда больше не увидит вновь единственную свою любовь; здоровье ее ухудшается, и она ни в коем случае не хотела бы, чтобы он увидел ее в таком жалком состоянии. В последнем своем письме к Уолполу от 22 августа 1780 года она признается, что больна. Слабая, потерявшая голос, с сердцем, как будто зажатым в тиски, одинокая, потому что летом все уехали из столицы, она пишет удивительно меткие слова, которые диктует знание психологии: «Не переживайте из‐за моего состояния; мы были почти потеряны друг для друга; нам было не суждено больше увидеться. Вы будете оплакивать меня, потому что очень приятно сознавать, что вас любят». Месяц спустя она скончалась.