— Не беспокойтесь! Нас двое, и мы вооружены. К тому же, — обратился я к писцу, который привел нас сюда, — ты ведь не откажешься помочь нам за приличное вознаграждение?
— О да! Видит Бог, я ничего не ел с самого утра, и несколько рупий мне не помешают.
— Хорошо! Сколько ты сможешь унести?
— Две тысячи рупий, думаю, я осилю, — ответил писец, взявшись за один из мешков.
Попрощавшись с менялой, мы отправились в караван-сарай. По дороге я тихо сказал Моти Раму на нашем условном языке рамаси, которым уже довольно хорошо владел:
— Менялы нам бояться нечего; он никогда никому не рассказывает о своих делах. А вот этот несчастный? Что ты думаешь? По-моему, ему лучше не жить для нашей безопасности.
— Я согласен с тобой, — ответил Моти Рам. — Его тело можно будет бросить в колодец. Тут как раз неподалеку есть один — сегодня утром я совершал там омовение.
— Очень хорошо. Дай знать, когда мы подойдем к нему. Я же рассчитаюсь с этим беднягой за все причиненное беспокойство и заплачу ему, что причитается.
Мы подошли к колодцу, и Моти Рам подал сигнал; я был готов, однако писец отчаянно сопротивлялся и, поскольку он нес на плечах мешок денег, мне было не совсем ловко набросить мой платок. Все же он умер, и мы сбросили его в колодец, привязав к его одежде тяжелый камень. Надо заметить, что, хотя этот человечек уверял нас в своей бедности, мы нашли в его одежде целых сорок три рупии.
Взбесившийся слон
У нас оставалось немало свободного времени, и Моти Рам предложил мне посмотреть на то, как отмечают годовщину гибели внука пророка, забравшись на крышу «вон того высокого дома» — показал он рукой на какой-то заброшенный дворец. Мы поднялись по крутой винтовой лестнице на самый верх, с которого открывался вид на Чар Минар, озаряемый последними лучами солнца, и ближайшие к нему улицы, до отказа забитые народом.
Толпа состояла никак не менее чем из двухсот-трехсот тысяч человек. Многие из них несли зажженные факелы, флаги и флажки, оглушительно били в барабаны или извлекали пронзительные звуки из сотен флейт и свирелей.
Над людьми, словно корабли над бушующими волнами, возвышались сотни слонов, на спинах которых восседали их гордые хозяева, каждый в компании двух-трех стражников или слуг, разодетых почти так же пышно, как и их господа. Мое внимание привлек один из этих слонов. На его спине было прилажено серебряное сиденье богатой работы, на котором сидели четверо молодых ребят, без сомнения, дети какого-то вельможи, судя по значительному количеству слуг, шедших рядом со слоном. Слон заметно нервничал и беспокоился — то ли из-за тысяч факелов, то ли из-за шума и крика толпы, не могу сказать, однако его погонщик-махоут никак не мог совладать с ним и заставить его перестать шарахаться из стороны в сторону. Раз за разом махоут втыкал в загривок слона анкуш, то есть маленький острый багор, которым управляют слонами, однако добился лишь того, что довел зверя до окончательного, бешеного раздражения. Слон задрал хобот и гневно затрубил, однако глупый махоут опять ткнул его анкушем, да еще, как на грех, на спину слона упал горящий факел, видать, плохо закрепленный на длинном шесте, на котором его нес какой-то правоверный. Слон отчаянно замотал башкой и, яростно завизжав от боли, ринулся в самую середину толпы.
О Аллах! Что тут началось! Сотни людей бросились было врассыпную, но, стиснутые со всех сторон толпой, не могли никуда скрыться от разгневанной зверюги, кроме как с воплями ужаса буквально бежать по головам друг друга. Словно таран, слон ударился в непробиваемую стену из людских тел и не видя, как ему выбраться отсюда, в ярости схватил какого-то человека хоботом и высоко подбросил его в воздух. Когда несчастный грохнулся о землю, слон упал на него, подогнув передние ноги, и превратил его в кровавое месиво. Все это произошло в мгновение ока, буквально под моими ногами, и было так страшно и отвратительно, что я поспешно отвел свой взгляд в сторону.
Взглянув через некоторое время снова вниз, я увидел, что слон стоит тихо. Видимо, дав выход своему гневу, он успокоился и позволил сбежавшимся слугам увести себя прочь. Толпа же, словно ничего не произошло, опять исторгла из тысяч своих глоток отчаянный рев — «Шах Хуссейн, вах Хуссейн! Дин, дин!!!», вновь возобновила движение вперед, к Чар Минару, в сопровождении оглушительного грохота сотен больших барабанов-нагара. Сгрудившись у Чар Минара и озаряя его белоснежные стены светом факелов, толпа замерла в ожидании счастливого момента, когда на обозрение ей вынесут главную святыню всех мусульман города — подкову коня, на котором благословенный пророк Мохаммед ускакал в Медину из своей родной Мекки, спасаясь от расправы нечестивых своих соотечественников. Наконец, главный имам Чар Минара бережно вынес священную реликвию, возлежавшую на красной бархатной подушке. При виде ее толпа вновь набожно взревела, причем с неслыханной еще силой. К ее вящему восторгу, тотчас же с самой вершины Чар Минара в воздух взмыл целый куст зеленых ракет, заливших своим светом всю округу. Долетев до самых облаков, ракеты разом лопнули, и на землю пролился дождь из тысяч голубых искр.