Именно это и было в шкафах девиц Любомирских.
Полицейские обсуждали, стоит ли перелистать страницы в книгах, но Путилин сказал, что это вздор. Если девица бросилась в Неву сама и оставила записку о самоубийстве - она её не прятала бы. Надо подождать возвращения сестры - тут причина сама всплывёт. А вот исчезновение визиток - подлинно странно, за него и уцепиться надо. Если в дом приходил убийца, девицу на улицу выманил, а после с набережной в воду спихнул, он-то и был заинтересован, чтобы визитки исчезли.
Но Лизавета Любомирская все не возвращалась, при опросе же челяди выявились ещё кое-какие подробности. Дознаны они были от камердинера Леонтия Турова. Тот показал, хоть и уверен не был, что барышня Анастасия Михайловна накануне утром письмо кому-то писала, а после сама его разорвала, да сожгла обрывки в камине. Все остальные слуги очень толково рассказывали о своих обязанностях в доме, но едва речь заходила о молодых хозяйках - тупо умолкали. Корвин-Коссаковский понял, что почти все слуги знают о своих госпожах что-то дурное, по крайней мере, чести им не делавшее, но молчат, а причина молчания - в опасении, что за любую откровенность им достанется от князя Любомирского. Арсений Вениаминович видел, что и Путилин это прекрасно понимает.
- Ой, нечисто тут, ой, нечисто, - пробормотал Иван Дмитриевич почти на ухо Корвин-Коссаковскому, - не гулящие ли девочки были, а? Уж больно рожи у челядинцев странные.
- Я раньше бывал в доме, - тихо ответил Корвин-Коссаковский, - обратил внимание на книги на полках. Мистика, про спиритов все, в доме ни одной иконы. Князь спиритические сеансы устраивать горазд был, девицы тоже бесовщиной этой увлечены были, камердинер же сказал, гадали все то на кофе, то на картах. Мне кажется, челяди это почему-то не по душе было. А насчёт кавалеров - не знаю. Не слышал, но девицы они с приданым, и на балах по углам не сидели, хоть собой и не красотки. За каждой по сорок тысяч давали.
- Интересно. Да, слушай, а почему ты про собаку-то спросил?
Корвин-Коссаковский понимал, что этого вопроса ему не миновать, Путилин непременно задаст его, но правду сказать не мог, однако, успел придумать оправдание.
- Мне тут бесовщина давно мерещилась, - обронил он рассеянно, - я и подумал, что собака могла бы что-то учуять.
Третья авторская ремарка.
Тут, пожалуй, ненадолго прервёмся. Неужто точно все это было делом рук бесовских? Да как же это? А очень просто. Чтобы не держать читателя в недоумении обидном - поясним все прямо, ничего не утаивая.
Накануне бала графини Нирод, мерзавец Клодий Сакрилегус, развалившись в кресле у стола на квартирке колдуньи Перфильевой, которую снимал задарма и втайне от хозяина, каллиграфически выводил на дорогой высшего разбора гербовой бумаге в шестьдесят копеек серебром за лист фабрики Способина и Ко прочувствованные строки, время от времени почёсывая кончик носа и смахивая с длинных ресниц слезу умиления. Умиления своим талантом, разумеется. И было, скажем откровенно, чем умиляться. 'Мне казалось, я мёртв, зрел и холоден', - писал он теми фиолетовыми чернилами, что при просушке оставляли на бумаге удивительный парчовый отблеск, - 'Научить человека снова мечтать дано не каждой. Но ты сумела, и я вновь в сказке, волшебной и чарующей...' Он зевнул, ибо, принимая человеческий облик, почему-то постоянно не высыпался, особенно на убывающую луну. 'Ты для меня - возможность обрести себя. Узнав тебя, я научился терпеть, терпеть пожар страсти и боль, за которой - боязнь быть отвергнутым...' Он остановился, снова зевнул, подумав, не выпить ли коньяку? Выпил, затем продолжил: 'Но знай, я никому теперь тебя не отдам и не позволю отнять у меня. Но отпущу, если сама захочешь уйти...' 'Как же, дура, уйдёшь ты', хмыкнул он, и задумался. Не присовокупить ли на конец письма стишок, нечто вроде того, какими была забита его памятная книжка. Он пролистал образцы.
Как ты чиста и прекрасна,
Нежнее цветка по весне,
Взгляну на тебя - и тревога
Крадётся на сердце мне.
И кажется, будто я руки
на алтарь возложил,
Молясь, чтобы Бог тебя вечно
Прекрасной и чистой хранил...
Мерзавец решил было списать стишок, но потом махнул рукой и решил не заморачиваться с поэзией. Зачем? 'Многое хочется сказать', деловито продолжил он высокой прозой, 'но ещё больше - оставить недосказанным. Ощутить твой аромат, прикосновение губ и шелковистой кожи, как предвкушение сумасшедших ощущений страсти...' Что это я накропал-то? - сам удивился он, а впрочем, сойдёт, главное - хорошо кончить. Хорошо кончить - это всегда хорошо. 'Пересохшими губами я шепчу твоё имя... И на глаза наворачиваются слезы от страха безнадёжности. Услышу ли от тебя те слова, которых так жду?'