— Щас пронырнём через вон тот закоулок, там подворотнями и до Хозяйкиного дворца рукой подать.
— А не спалимся ли? Чё-то я мандражирую, задницей беду чую…
— Моня, утешься! Кто нас будет искать в торговых рядах? Там теневой бизнес, сплошные барышники, им лишние проблемы без надобности. Айда!
Ну мы и махнули с места рысью, как и следовало ожидать угодив прямо с головой в непредвиденное обстоятельство. Очень липкое, неопрятное и перемазанное кровью…
— Ух ты, мертвец убёг!
Казалось, я врезался носом в большую мягкую стену и эта стена положила мне на плечо руку, такую тяжёлую, что колени подогнулись. Я поднял взгляд — надо мной высилась огромная туша жирного голого мужика в кожаном фартуке. В руке мясницкий тесак, запах — как от скотобойни, а на одутловатом лице светятся добрые голубые глазки. За красивую личину не прячется, себя не стыдится. А зря, без штанов же…
— Павлуша! — жалобно всхлипнули за моей спиной упыри.
Я по привычке схватился было за саблю, но два пальчика, толщиной с обух топора, легко подняли меня за шиворот на две сажени вверх.
— Хм-м… На вид мертвяк, а пахнет живой кровью, — задумчиво пробормотал гигант, покачивая меня на весу. — Ты чей будешь, человече?
— Наш он, наш! — наперегонки заскулили Моня и Шлёма, подпрыгивая внизу, как два игрушечных зайчика. — Мы его нашли, к самой Хозяйке ведём, отдай казачка, Павлушечка!
— А мне-то в последнее время поставщики одну тухлять несут, — не обращая на их вопли никакого внимания, продолжал изучать меня громила. — На кладбище нароют да и тащат, думают, раз мясная лавка, то всякий лежалый товар волоки. А у меня клиенты солидные, есть кому свежее мясо предложить, огузок, рульку, спинку, грудинку да и кости на суповой набор… Сколь хотите за него, упырче?
Мои знакомцы примолкли, видимо считая в уме.
— Стока не дам, совесть имейте, — даже не дожидаясь их ответа, честно предупредил мясник. — Половину! А то и даром заберу, он ведь сам от вас сбежал да в мои руки попал. Вы упустили, ваши сложности — fortuna caece est![1]
— Dum spiro, spero,[2] — неожиданно в тему вспомнил я — хвала французским романам!
— Не может быть… Ты знаешь язык Цицерона и Овидия, казаче?
— Scientia est potentia![3] — гордо процитировал я, смиренно повиснув и не бултыхая ногами.
Мясник уважительно поставил меня на землю:
— Сражён, право слово, сражён. Встретить здесь, в нашем захолустье, хоть кого-то, знающего латынь…
— Поверьте, я удивлён не меньше вашего. — Мне удалось галантно поклониться. — Судя по скромному костюму, вы работник пищевой сферы, но ваши манеры выдают образование и начитанность. С кем имею честь?
— Павлуша энто, — тут же подкатился услужливый Моня, подобострастно косясь на моего собеседника, — мясник здешний, говорят, будто из лекарей бывших, фельдшер али костоправ…
— Патологоанатом, — застенчиво поправил его мужик. — А я кому в свою очередь имею счастье представиться?
— А энто ужо пленник наш, хорунж… — влез было Шлёма, но получил от мясника щелчком по лбу и сел. Да-а, ещё бы, таким пальцем словить — это ж прямое сотрясение! Хотя по маленькому Шлёминому мозгу, в его большой черепной коробке, ещё надо умудриться попасть, он же там перемещается по невнятно загадочной траектории…
— Хорунжий Всевеликого войска Донского Илья Иловайский! — чуть кивнул я, качнув султаном на папахе.
— А Иловайский Василий Дмитриевич тебе случайно не родня?
— Вы знали дядю?!
— Отчего же не знать, хлопче, — улыбнулся мясник, приобнимая меня за плечи и небрежно разворачивая спиной к растерянным упырям. — Даже приятельствовал одно время, покуда сюда не загремел. А ты тут чего забыл? В наши края по доброй воле редко кто забредает… Пойдём, расскажешь.
— Эй, эй! Вы куцы?! Эта наш казачок! — в два голоса со слезами взвыли мои недавние провожатые, оставшиеся в ничтожестве. — Не уходи, хорунжий! Мы ж друзья, чё ты так с нами сразу…
— Какие вы ему друзья? А ну пошли вон, лиходеи! Мы тут уж сами, мы как-нибудь без вас уже, с него и одному-то…
Я как-то не сразу уловил, что меня ненавязчиво, но уверенно подталкивают к грязному, засаленному чурбачку с торчащим в нём мясницким топором. Так называемый Павлушечка без какой-либо видимой причины одним властным движением пригнул мою шею.