— Ты тока не дёргайся, не робей, больно не будет. — Здоровяк ласково похлопал меня по спине, как скотину на убое. — И ногами не елозь, не ровён час, подтолкнёшь, и я те ухо поцарапаю, товар уж не сортовой будет. А так и срез аккуратненький, и лезвие чистенькое, и всем меньше хлопот…
— Да вы что… вы как же… говорили, что с дядей моим… дружили! — вырываясь, хрипел я (против лап мясника было мне как воробышку против коршуна).
— А что, хлопче, мы и чаи с ним гоняли, да тока он же меня и обидел зазря, со службы прогнал, да за пустячный проступок — сболтнул ему кто, что я кровь человечью пью. Ну пью, люблю это дело, да и для дёсен полезно. А он меня взашей… нельзя так!
Мясник одной рукой попытался поднять над моей головой тяжёлый топор, но не сумел — оба красавца-упыря повисли на обухе, упираясь и вопя как недорезанные:
— Энто наш хорунжий! Пусти Илюшку, кабаняра обманчивый, зубр сопливистый, удод комнатный! А то мы за себя не отвечаем, мы в гневе страшные, у нас грязь под ногтями, мы ить и заразить можем!
— Да вы чё, упырче, сдурели?
Один небрежный поворот плеча — и оба парня разлетелись в разные стороны. Я изогнулся, пнув злодея пяткой в пах! Вот ей-богу, попал в нужное место и каблуком и шпорой, а без толку… Либо у него там всё твердокаменное, либо он притерпелся, либо… не живой?! Точно, они ведь там все нежить!
— Помолиться хоть можно? — почти смиряясь с неизбежным, прорычал я.
— Лишнее оно, поверь уж, — сочувственно прогудел Павлуша, вновь примериваясь топором. Вот только махнуть им не успел…
— Ага! Вона они где! В мясную лавку без нас казачка запродать порешили! Обманули бабушку! Хватай, народ, кто чё откусить су-ме-э-эт!!! — истерично раздалось на весь переулочек, и нас буквально захлестнула рокочущая толпа воодушевлённой нечисти.
Меня смело волной и покатило по неровной мостовой, закрутив вместе с чурбаком, мясником, бесноватой нищенкой, обоими упырями, бесами, ведьмами, вурдалаками, живыми мертвецами и прочими местными жителями. Кто где как кого хватает, бьёт, держит, ловит — разобрать невозможно, да и не до того, знаете ли, хотя всем интересно, все участвуют, всех понять можно…
* * *Я уже мысленно распрощался с жизнью, потому как сожрут непременно, не те, так эти, не сейчас, так в любую минуту. Папаху, естественно, потерял, сабля вроде ещё где-то болталась на одном ремешке, второй оборвали, три пуговицы выдрали с «мясом», а уж сколько раз меня пнули, стукнули и ущипнули за неприличное место, даже приблизительно подсчитать не возьмусь. Но зато, когда весь этот клубок рассыпался, наткнувшись на основание какого-то бронзового монумента, я первым выбрался поверх копошащихся тел и, невзирая на мат и стоны, ловко вскарабкался памятнику прямо на голову! Оттуда уже более-менее спокойно огляделся…
— Слава тебе господи наш Иисусе Христе! А не пошли бы вы все к лешему с таким неуёмным гостеприимством, — едва отдышавшись, чинно перекрестился я.
Снизу мне ответил слаженный хор неопределённых проклятий, в массе своей сводившихся к угрозе безвременной смерти от нетрадиционных блудливых домогательств к моему тылу разными непривычными слуху офицера предметами.
— Ща его за ногу… э-э… по-татарски, э-э, поймаю, да, — гордо предложил самый высокий парень с одним рогом на лбу. Каковой я ему и снёс одним ударом сабли чистенько под корень во время его же прыжка! Парнишка страшно обиделся, отошёл в сторону и, присев на корточки в уголке, стал поливать отрубленный рог слезами…
— Ты энто, Шурик, не горюй, — попытался утешить его добрый Моня. — Не хрен было лезть к нашему казачку, он у нас нервный, видать, детство непростое. Сам первым не кидается, но и с поцелуйчиками лучше не надоедать. Вона Шлёма тоже пробовал разок-другой, теперя умный стал, цивильно ухаживать навострился, сразу за талию не жмакает, к нему у хорунжего и отношение соответственное. Учись, пока молодой…
Одумавшись, народец слегка рассосался и, более не слушая никого, сгрудился вокруг памятника. Я лично неприступно сидел меж рогов какого-то знаменитого бесюгана, готовясь к короткой, но яростной битве. Предатель Павлуша смотрел на меня снизу вверх с непередаваемым укором, вроде как я растоптал его лучшие чувства и не оценил возвышенности намерений. Ага, так бы он меня один сожрал, а теперь со всеми делиться…
— Иловайский! — в несколько голосов донеслось снизу, и я почувствовал себя жутко популярным. — Слезай, а? Поговорить надо!
— А вас там сколько?