Здѣсь — кругомъ все точно въ ватѣ, въ бѣлой пушистой ватѣ: земля, деревья, домъ, люди, — все тепло закутано ею. Тропинка въ саду, ведущая на кладбище, идетъ между двумя бѣлыми стѣнами почти въ мой ростъ вышиною, старыя сосны стоятъ всѣ косматыя отъ своей сѣдой гривы, домъ, длинный сѣрый домъ, точно увязъ по поясъ въ снѣгу.
Вчера я вышелъ на крыльцо флигеля. Было девять часовъ утра. Солнце, еще не высокое, свѣтило ласково и весело; на нѣжно голубомъ небѣ толпились легкія облака. Пахло свѣжимъ снѣгомъ. И ни звука, ни одного звука. Точно жизнь отлетѣла куда-то.
Я рѣшилъ остаться здѣсь на долго и велѣлъ открыть большой домъ…
Вчера же я и перебрался въ него, т. е. собственно въ двѣ протопленныя комнаты. Но я обошелъ весь домъ. И вдругъ въ немъ на меня пахнуло, вмѣстѣ съ сыростью нежилыхъ комнатъ, тѣмъ особымъ запахомъ, какимъ наполнены всегда помѣщичьи дома: смѣсь лавандовой воды съ кислой капустой.
И этотъ запахъ сразу перенесъ меня за много, много лѣтъ назадъ, и я, не отдавая себя отчета, прежде всего пошелъ въ мезонинъ, гдѣ была когда-то наша съ Лелей дѣтская. Она осталась почти такой же, какой была лѣтъ тридцать, тридцать пять тому назадъ. Только тогда она мнѣ казалась очень большой и высокой, а теперь точно съежилась, сузилась и стала ниже. Мебели нѣтъ, только въ углу стоитъ громадное кресло, обитое глянцевитымъ ситцемъ. И вдругъ мнѣ вспомнилась одна моя болѣзнь (мнѣ тогда было лѣтъ восемь), когда я горѣлъ, какъ въ огнѣ, а возлѣ моей постели, въ этомъ самомъ креслѣ, по ночамъ дремала моя мать. Глянцевитый ситецъ на креслѣ былъ для меня цѣлой сказкой: темный листъ, склонившійся надъ краснымъ цвѣткомъ, казался мнѣ туркомъ въ чалмѣ, согнувшимся надъ дѣвочкой въ красной шапочкѣ. Изъ этого въ моей разгоряченной головѣ складывались цѣлыя исторіи… И теперь, черезъ столько лѣтъ — все это всплыло въ мозгу съ такой ясностью, что я могу возстановить всѣ мои тогдашнія впечатлѣнія. Я, какъ сейчасъ, вижу около себя: мать, красивую и кроткую, болѣзненнаго и добраго отца, сестру Лелю — бойкую и умную дѣвочку, и бабушку Марью Ивановну. Всѣ они собрались около моей постели, такъ какъ докторъ сказалъ, что произошелъ кризисъ и опасность миновала. Они всѣ смотрѣли на меня такими добрыми, счастливыми глазами, что я чувствовалъ, какъ они любятъ меня, и самъ любилъ себя въ эти минуты. И помню, какая неудержимая радость жизни, какое трепетное чувство любви ко всѣмъ этимъ милымъ любящимъ меня людямъ наполняли меня. Хотѣлось вскочить и перецѣловать всѣхъ. Но я едва могъ шевелиться и только смотрѣлъ на всѣхъ и улыбался. И всѣ улыбались, глядя на меня. Жизнь казалась такой радостной, такой желанной для всѣхъ.
Сестра Леля скакала по комнатѣ и размахивала руками, изображая птицу, пока отецъ не усадилъ ее къ себѣ на колѣни и не зажалъ ея рукъ своими костлявыми, но сильными руками. Мама стояла на колѣняхъ у моей подушки и тихо плакала счастливыми слезами. Меньше всѣхъ радовалась бабушка, хотя она очень любила меня. Да вѣдь старики не умѣютъ ни очень горевать, ни очень радоваться! Но и бабушка тогда была особенно оживлена, и бѣлая наколка на ея головѣ трепетала при каждомъ поворотѣ шеи. Отецъ приставалъ къ ней съ шутками; она на этотъ разъ добродугшно отвѣчала на нихъ, а Леля, сидя на колѣняхъ у отца и болтая ногами, громко хохотала, широко раскрывая ротъ. И вся комната точно смѣяласъ вмѣстѣ съ Лелей…
Теперь и мать, и бабушка, и отецъ, и Леля спятъ здѣсь же, рядомъ, у церкви, а я еще живой, но… не только безъ радости жизни, но и безъ всякой надежды на эту радостъ. Жизнь представляется мнѣ узкой тропинкой, протоптанной между двумя холодными стѣнами изъ снѣжныхъ сугробовъ и ведущей къ кладбищу. А тамъ что? Не знаю!
Я просидѣлъ въ мезонинѣ очень долго. Жаль было разставаться съ тѣмъ дѣтскимъ чувствомъ, которое я могъ, хоть не надолго, возстановить въ моей душѣ.
Когда я сошелъ внизъ — солнце уже заходило, и его красные лучи освѣщали комнаты неровными пятнами. Первая, большая зала съ аркой стоитъ совсѣмъ пустая. Куда дѣлась вся мебель — не знаю, не помню. Шаги гулко раздаются въ ней. Я скорѣе прошелъ въ гостиную, — въ ней все на своемъ мѣстѣ, все какъ было и двадцать, и тридцать лѣтъ тому назадъ: грузныя кресла краснаго дерева съ высокими выгнутыми спинками и твердыми сидѣньями, безъ пружинъ, обитыми зеленомъ репсомъ; длинный, узкій диванъ, овальный столъ передъ нимъ. По боковой стѣнѣ — козетка въ видѣ буквы S и замысловатый рабочій столикъ съ мѣшкомъ изъ зеленаго репса. Трельяжи безъ зелени и экранъ съ вышитымъ по канвѣ грекомъ… Все это забытое, запыленое, точно заснувшее. Я чувствовалъ, что мнѣ неловко идти громко, и пошелъ дальше, едва ступая. Столовая съ ея раздвинутымъ круглымъ столомъ, уродливымъ шкафомъ, вылѣзающимъ чуть не на полкомнаты, и съ горкой для серебра тоже точно заснула въ пыли.