— Долгъ выше всего! — строго сказала она.
Я попросилъ позволенія проводить ее. Она также строго и серьезно сказала мнѣ:
— Меня никогда никто не провожаетъ.
Когда она ушла, все померкло кругомъ, не о чемъ стало разговаривать, нечему смѣяться. Я тоже сейчасъ же ушелъ отъ моихъ милыхъ старушекъ.
Былъ тихій апрѣльскій вечеръ. Ницца вся дышала душистымъ тепломъ и нѣгой. Улицы были совершенно пусты. Я пошелъ въ Cimiez, въ горы, и между живыхъ стѣнъ лиловыхъ глициній мнѣ было особенно уютно и отрадно. Давно я не чувствовалъ себя такимъ молодымъ, бодрымъ, давно уже я такъ не любилъ жизнь. Я думалъ не объ Аннѣ, а о чемъ-то очень хорошемъ, свѣтломъ, яркомъ… Но все это было переплетено съ ней, съ ея голосомъ, съ ея милымъ, сдержанннымъ смѣхомъ. И мнѣ хотѣлось смѣяться…
И вотъ, точно сейчасъ у меня передъ глазами: одноконная каретка со спущенными на половину сторами. Я невольно взглянулъ въ нее. Въ нижнюю часть окна, незакрытую сторой, были видны двѣ фигуры: онъ — весь въ сѣромъ, она — вся въ красномъ. Этотъ красный цвѣтъ заставилъ меня вздрогнуть. Карета проѣхала и скрылась изъ виду, а я все стоялъ на мѣстѣ и смотрѣлъ. О чемъ я думалъ? Не знаю. Потомъ я тысячу разъ вспоминалъ эти минуты и не могъ возстановить моихъ тогдашнихъ думъ. Я, конечно, и мысли не допускалъ, что Анна Дмитріевна могла ѣхать со спущенными сторами, когда она сидѣла подлѣ больной матери. Но мнѣ было почему-то непріятно это красное платье. Я промаялся всю ночь и надъ всѣми моими чувствами преобладало чувство оскорбленія. Я былъ оскорбленъ за чистую и скромную Нюсю. И когда она пришла на другой день къ «нашему чаю», я сказалъ ей:
— А знаете: здѣсь у какой-то барыни есть точно такое же красное платье, какъ у васъ.
— Ихъ десятки здѣсь, — спокойно отвѣтила она. — Теперь это самый модный цвѣтъ… Надоѣло уже!
— Такъ вы не носите больше.
Она мило и удивленно улыбнулась, и сказала:
— Если вы хотите — не буду!
Я, конечно, очень скоро забылъ и объ этомъ платьѣ — она больше не надѣвала его — и о моей встрѣчѣ въ Cimiez.
Я сталъ бывать у Муравиныхъ, сначала рѣдко, потомъ все чаще и чаще. Дома Нюся была побойчѣе и самостоятельнѣе. Съ матерью у ней были недобрыя отношенія. Онѣ точно терпѣть не могли другъ друга. Нѣсколько разъ я слышалъ, какъ Анна Васильевна говорила дочери:
— Это все милое вліяніе господина Ломачева.
Анна не отвѣчала на эти слова и только разъ, выведенная изъ себя, сказала:
— Вы знаете, что я не вижусь съ нимъ… Я даже не имѣю понятія, гдѣ онъ.
И чувствуя, что мнѣ хочется знать, о комъ идетъ рѣчь — она сказала:
— Это одинъ нашъ знакомый… Уже не молодой… Семейный… Не любитъ его мамочка!
— За что?
Нюся звонко разсмѣялась и сказала:
— Сама не знаетъ!
Я взглянулъ на Анну Васильевну. Она молчала, крѣпко сжавъ губы, точно боялась не сдержать себя.
Скоро я увидалъ и самого господина Ломачева. Онъ шелъ съ Нюсей и что-то оживленно говорилъ ей. Она слушала его съ несвойственною ей озабоченностью, и отъ этого казалась старше, чѣмъ я привыкъ видѣть ее.
Я шелъ по другой сторонѣ улицы, и они не видѣли меня. Я такъ обрадовался, что встрѣтилъ Нюсю въ необычный для меня часъ, что, ни о чемъ не думая, перебѣжалъ улицу, чтобы пожать ея руку. Мнѣ показалось, что она тоже обрадовалась мнѣ, покраснѣла, смутилась, заговорила о чемъ-то быстро и путано, но скоро овладѣла собой и спокойно сказала:
— Вы развѣ незнакомы? Леонидъ Александровичъ Ломачевъ.
Меня она не назвала. Мы посмотрѣли другъ на друга, едва прикоснувшись къ шляпамъ. Она сказала еще нѣсколько ничего незначущихъ фразъ, подозвала фіакръ и уѣхала.
Мы съ Ломачевымъ разошлись въ разныя стороны, не сказавъ другъ другу ни слова. Его красивая сѣдая голова и изящная фигура въ свѣтломъ пальто весь день не выходили у меня изъ головы. Впрочемъ, скоро я совсѣмъ забылъ о немъ. Анна становилась со мной все милѣе и ласковѣе, приходила къ намъ въ отель каждый вечеръ, соглашалась иногда ѣздить съ нами за городъ и, вообще, скоро стала совсѣмъ «своя».
Въ одну изъ прогулокъ, я простудился, схватилъ лихорадку и слегъ. Три дня я пролежалъ въ жару, и Анна съ ея ласковыми глазами и мягкими манерами и милымъ голосомъ — не выходила у меня изъ головы.
Когда она пришла ко мнѣ,- это было вечеромъ, въ концѣ третьяго дня, — я не повѣрилъ своему счастью, что вижу ее, самое, у меня… я не могъ сказать ни одного слова. Она тоже казалась взволнованной, была блѣдная, заплаканная.
— Анна Дмитріевна! Вамъ тяжело живется? — вырвалось у меня.
Она такъ искренно заплакала, что я самъ не помню, какъ схватилъ ее за обѣ руки, притянулъ къ севѣ и поцѣловалъ ее.