Какъ прошли эти полтора мѣсяца послѣ свадьбы — я не ясно помню. Поцѣлуи, поѣздки, прогулки по Волгѣ, опять поцѣлуи… Жена иногда скучала; я видѣлъ это и объяснялъ тѣмъ, что все для нея ново и она еще не привыкла къ моимъ ласкамъ, и вѣрилъ, что ея тоска скоро пройдетъ. Я не придавалъ ей никакого значенія, какъ вообще не придавалъ значенія ничему, кромѣ того, что наполняло меня самого: счастье любви, радость обладанія красавицей-женщиной, утонченно-изящной и загадочной…
Разъ (я какъ сейчасъ чувствую теплый августовскій вѣтерокъ) мы сидѣли съ Анной — какъ всегда послѣ обѣда — на скамейкѣ, надъ Волгой, которая течетъ подъ самымъ садомъ. Она глядѣла, по обыкновенію, куда-то вдаль, а я говорилъ ей о моихъ замыслахъ, о будущей работѣ, декламировалъ ей Некрасова (изъ котораго она только и признавала, что Волга — «рѣка рабства и тоски»), чуть не пѣлъ отъ довольства. Я и не замѣтилъ, какъ подали «почту». Жена взяла газеты и письма и стала читать одно изъ нихъ. Я случайно взглянулъ на нее: она была необычайно блѣдна и взволнована.
— Что случилось? — спросилъ я…
Она старалась быть спокойной и отвѣтила:
— Ничего… Что это тебѣ показалось?
Но я видѣлъ ясно, какъ тонкій синій листокъ письма трепеталъ въ ея рукѣ.
— Ради Бога скажи, что случилось?
Анна вскочила и стала ходить взадъ и впередъ передо мной. Слова не шли съ ея губъ и она ходила нѣсколько минутъ молча. И я молчалъ. Я ждалъ.
— Опять она со своими исторіями, — неопредѣленно проговорила Анна.
— Кто она?
— Мать… Вызываетъ меня сейчасъ въ Москву.
— Больна?
— Н-не знаю! Пишетъ, чтобы сейчасъ выѣзжала…
И она открыла синій листокъ и на ходу прочла:
«Твое присутствіе здѣсь сейчасъ, сію минуту — необходимо для опредѣленія нашихъ дальнѣйшихъ отношеній, всей нашей жизни»…
— Что это значитъ? — недоумѣвалъ я.
Анна стала объяснять мнѣ довольно спокойно, но путано, что у нея въ Москвѣ есть тетка, которая все, что имѣетъ, оставляетъ ей, а мать хотѣла бы, чтобы она завѣщала все ей — Аннѣ Васильевнѣ съ обязательствомъ оставить все послѣ смерти ей — Аннѣ.
Исторія была такая сложная, что я никакъ не могъ разобраться въ ней, а главное, не могъ понять, зачѣмъ Аннѣ нужно было сейчасъ ѣхать за этимъ въ Москву.
— Тетка давно больна… Мать — по пріѣздѣ изъ-за границы застала ее очень плохой… Она хочетъ видѣть меня….
— Нечего дѣлать! — сказалъ я. — Поѣдемъ въ Москву, хотя здѣсь именно теперь рай.
— Я поѣду одна, — объявила Анна,
— Какъ, одна?
— Да! Мнѣ необходимо ѣхать одной для установленія дальнѣйшихъ отношеній съ матерью… Она до сихъ поръ смотритъ на меня, какъ на ребенка… Мнѣ надоѣло это!
— Чѣмъ же я мѣшаю въ вашихъ отношеніяхъ?
— Опять я на помочахъ! Ты пойми: мама не отпускала меня ни на шагъ отъ себя… Теперь — ты… Если я пріѣду одна…
Она говорила долго и горячо и сама вѣрила въ то, что говорила. Этой вѣрой она увлекла и меня. Теперь всѣ ея доводы кажутся мнѣ такими нелѣпыми, что я даже не могу ихъ изложить хоть сколько-нибудь логично. Но тогда мнѣ казалось очень умнымъ то, что она говорила, и мнѣ въ концѣ концовъ стало пріятно сознаніе, что я долженъ помочь ей стать на свои ноги. Какъ ни тяжело мнѣ было отпускать ее — я самъ торопилъ ее, помогалъ собираться, самъ свезъ на станцію, усадилъ въ вагонъ и перекрестилъ, какъ меня крестила моя мать, когда я уѣзжалъ изъ дому. Анна была особенно мила и ласкова со мной въ этотъ вечеръ. Я никогда не забуду ея добрыхъ глазъ, когда она смотрѣла на меня изъ вагона. Что это было? Благодарность? Жалость? Притворство? Неужели можно такъ лгать?
Больше я не видалъ этихъ глазъ… Впрочемъ, надо все по порядку. Какъ ни трудно для меня это — я все разскажу вамъ спокойно и обстоятельно.
Анна поѣхала въ Москву и сказала, что остановится въ Славянскомъ Базарѣ (тоже для самостоятельности). Я вернулся со станціи, и такая тоска меня охватила, что я сейчасъ же сѣлъ писать ей. Чего только не было въ этомъ письмѣ? И вѣра, и надежда, и любовь! И все это рухнуло отъ клочка синей бумаги…
Всю ночь я не спалъ отъ какой-то смутной тревоги; безпокоился ли я за Анну, думалъ ли о будущемъ — не знаю. Только помню, что ночь была безконечно длинна и тревожна.
Я всталъ съ разсвѣтомъ и самѣ поѣхалъ на станцію отвозить письмо. Помню это свѣжее утро, свѣтлое, сухое и ясное…
При мнѣ пришелъ почтовый поѣздъ изъ Москвы, остановился на пять минутъ и помчался дальше. Я дождался, пока разобрали почту, чтобы получить газеты… Синій конвертикъ на имя жены смутилъ меня, но смутилъ только тѣмъ, что мать могла написать, что поѣздка въ Москву ненужна, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Я безъ всякаго колебзлія вскрылъ письмо, чтобы тутъ же со станціи телеграфировать Аннѣ его содержаніе. На тонкомъ синемъ листкѣ было мелко написано: «Не Москва, а Петербургъ. Не Славянскій Базаръ, а Европейская гостиница».