Агафья Власьевна закрыла ей глаза, похоронила ее и положила по моему распоряженію плиту.
Вотъ конецъ этой жизни, которая якобы для жизни была дана ей. А можетъ быть у нея и была эта жизнь? Вѣдь какъ легко просмотрѣть ее у близкаго человѣка. И чѣмъ ближе — тѣмъ легче просмотрѣть.
Сегодня мнѣ не работалось. Какія-то странныя мысли лѣзли въ голову. Я бросилъ перо и пошелъ на кладбище. Черноглазая красавица, изображенная на портретѣ, не давала мнѣ покоя, и я пошелъ на могилу бабушки, точно я ждалъ найти тамъ какое-то объясненіе…
Тяжелая плита однимъ бокомъ вросла въ землю и плотно придавила то, что было закопано подъ ней…
И вдругъ мнѣ захотѣлось видѣть васъ. Я не могу вамъ объяснить этой психологіи, а вы можете, вы вѣрите въ какое-то мистическое сочетаніе любви и смерти и не разъ говорили мнѣ объ этомъ. И въ томъ вашемъ письмѣ у васъ, можетъ быть, помимо вашего желанія, явилось это сочетаніе: когда вы рѣшили умереть — любовь М. побѣдила васъ…
Я не понимаю этого и ничего не могу объяснить… Но сидя на кладбищѣ — я думалъ о васъ…
Пришелъ и написалъ вотъ это письмо. Я знаю, какъ васъ интересуетъ каждое разумное созданье, какъ въ каждомъ вы видите человѣка, какъ вы рядомъ съ вашими Роденбахами постоянно читаете живыя страницы книги жизни. О себѣ писать не буду, да и достаточно занималъ я васъ собою. «Я», «я», «я» — это скучно и — по вашимъ словамъ — первый признакъ дурного воспитанія. Вы имѣете полное основаніе сказать, что я слишкомъ поздно вспомнилъ объ этомъ. Но иногда лучше поздно, чѣмъ никогда, хотя въ большинствѣ случаевъ лучше никогда, чѣмъ поздно.
Что можетъ быть ужаснѣе слова «поздно»?
Вашъ С. Р.
XXXIX
Петербургъ, 2 іюня
Нѣтъ, пишите и о себѣ, дорогой другъ. Пишите обо всемъ, что у васъ въ головѣ и на сердцѣ, но только пишите искренно. Какіе могутъ быть между нами вопросы о воспитаніи? Пишите почаще и такъ же много, какъ въ послѣдній разъ.
Неужели вы не приведете въ порядокъ записокъ бабушки? Неужели вамъ не горько не знать души той красавицы, которая смотритъ на васъ вопрошающе, а вы сводите все ея существованіе къ соленью огурцовь и ворчанью на прислугу?..
Я убѣждена, что каждая женщина — Янусъ. У нея всегда два лица: одно для всѣхъ, другое для себя, и, конечно, гораздо болѣе сложное, чѣмъ первое. Оно видно чаще всего въ дневникѣ, въ письмахъ… А вамъ не хочется знать, чѣмъ жила, чѣмъ волновалась ваша бабушка. Можетъ быть, настоящая ея жизнь была совсѣмъ не та видимая для всѣхъ жизнь, а другая, внутренняя, свидѣтели которой остались на пожелтѣвшихъ клочкахъ бумаги. Лучше сожгите ихъ скорѣе, но не оставляйте ихъ такъ валяться, вѣдь это все клочки женской души, женскаго сердца…
Что же съ Егорушкой? Какое можетъ быть осложненіе послѣ тифа? Отчего вы такъ неохотно отвѣчаете? Вы отдали ему ваши комнаты — значитъ не оттолкнули его отъ себя. Но неужели же этимъ можетъ ограничиться забота о ребенкѣ у такого человѣка, какъ вы? Не вѣрю, не хочу вѣрить.
Мужъ опять уѣхалъ. Получилъ какую-то телеграмму и, сейчасъ-же уѣхалъ. И я одна со своими думами, дѣтьми и… дѣломъ. Я цѣлые часы провожу въ городѣ, въ духотѣ и пыли, потому что къ августу вся школа должна быть готова, и постоянно мучусь сомнѣніемъ: нужно-ли кому-нибудь это? Часы, дни, мѣсяцы уходятъ у меня на какое-то грошовое дѣло… Вы говорили, что личная работа всегда грошовая и получаетъ цѣну только, когда вдвинута въ общую работу многихъ. Вотъ и важно чувствовать, что она вдвинута въ эту общую работу… А вѣдь мы всѣ — сами по себѣ… И постоянно убѣждаешься, что никто никому не нуженъ… Исчезнетъ — это мѣсто затянется сейчасъ же, все равно какъ послѣ камня, брошеннаго въ воду:- нѣсколько круговъ, которые торопятся отойти отъ него подальше и — точно не было его… Въ дѣлѣ это еще виднѣе, чѣмъ въ семьѣ. И, когда я думаю объ этомъ, у меня опускаются руки, дѣло мое мнѣ кажется мертвымъ и я сама себѣ кажусь мертвой.
Вы скажете, что я въ такомъ настроеніи оттого, что мужъ уѣхалъ, и я его ревную. Нѣтъ, къ моему горю — нѣтъ… Я уже не ревную его. Нельзя ревновать чужого человѣка, а онъ сталъ совсѣмъ чужой мнѣ. Я не знаю, о чемъ онъ думаетъ, чѣмъ озабоченъ, о чемъ плачетъ? Между нами мало по малу выросла высокая стѣна и эта стѣна ужаснѣе всѣхъ мукъ ревности.
А тутъ еще вы — съ вашей правдой. Я сдѣлала страшное насиліе надъ собой, цинично написала вамъ всю правду и убила что-то мнѣ очень дорогое. И зачѣмъ я измѣнила себѣ, измѣнила лжи? Я чую изъ вашего письма — что вы уже не прежній, я предчувствую, что потеряю васъ… Вы говорите, что я сопоставляю смерть и любовь. Да, — между ними несомнѣнная связь и — когда мы говорили съ вами объ этомъ, я приводила много примѣровъ, какъ убійцы послѣ преступленія бѣгутъ къ своимъ возлюбленнымъ, какая потребность любви у тѣхъ, кто видитъ часто смерть… Но у васъ не то. Ваше воспоминаніе обо мнѣ на кладбищѣ — сознаніе, что «все въ мірѣ тлѣнъ, все въ людяхъ ложь…»