пригородные магазины отправили. Судья был очень доволен, во время ужина, мы его устроили в стороне от посторонних глаз, жалел, что раньше не бывал в Баку, клялся в любви к бакинцам, мечтал снова проводить наши игры. Было бы, конечно, хорошо, да вот, не сбылось. Субчика схватили за спекуляцию… Нам показалось, что мы осиротели.
Задумался Духовный, тяжело вздохнул. И снова завел грустную песню о том, как несправедливо отрешили его от любимого футбола и любимой команды… катись теперь она ко всем чертям.
Сердце радуется, когда видишь хороший футбол. Но оно радуется вдвойне, когда видишь, как хороший футбол судит хороший неподкупный человек. Нелегка, сверхответственна профессия его, один лишь неверный свисток, и погрузится в траур целая страна; быстрый ум, бычье сердце, железную волю и сто других достоинств надо иметь рисковому слуге футбольного закона!
Ну что за молодчина этот испанец Антонио Лопес Ньето, проводивший 17 мая в Копенгагене финальный матч на Кубок УЕФА-2000 между стамбульским «Галатасараем» и лондонским «Арсеналом». В самом начале дополнительной тридцатиминутки, когда на табло уныло горели нули, он удалил с поля за невероятно грубый прием лучшего турецкого игрока Хаджи. Оказавшиеся на грани поражения бились отчаянно, мечтая довести дело до послематчевых пенальти и при том не свалиться от усталости с ног. Выстояли! В какую сторону пробивать одиннадцатиметровые? Ньето, ни секунды не раздумывая, указал на ворота, за которыми сидели стамбульские страдальцы (среди них было, между прочим, сто восемьдесят депутатов парламента… Где еще, как не на такой игре, можно показать соотечественникам свой патриотизм и завоевать на грядущих выборах симпатии?). Английский капитан потребовал определить ворота жребием. Но ему объяснили, что выбирает судья. Разве трудно было понять его? Справедливый человек выбрал в советчики совесть: «турки уже были наказаны».
Когда к одиннадцатиметровой отметке подходили англичане, зрители что было сил размахивали руками, отвлекая их. Когда свои — смиренно затихали. «Арсенал» забил лишь один гол из трех. «Галатасарай» не промазал ни разу.
Турция первый раз выиграла европейский кубок, праздник в стране длился несколько дней и ночей. А стамбульское радио, готовое было в горячем репортаже с места события проклинать Ньето, в конце концов, насколько мне дано было это понять, посчитало его справедливейшим в мире рефери.
Я тоже когда-то думал об этом судье очень плохо. Разве не он сделал себе рекламу на весь свет, заявив, что перед одним важным матчем в Киеве его решили подкупить, предложив две (а может быть, и три) очень дорогих шубы. Ну и наплел, до чего принизил украинскую сообразительность! Если бы они захотели предложить что-нибудь ценное, выбрали бы подарок поизящнее, а то тяжелые шубы… Как их повезешь, как объяснишь коллегам: откуда, на какие гривны?
Несчастную украинскую команду исключил и из розыгрыша, унизили без меры. Судью без меры возвысили за демонстративную непорочность. Ему бы молча отказаться от взятки (разве можно было исключить, что предлагал ее провокатор?), отсудить как надо и с чистой совестью возвратиться домой. Так нет, ударил себя кулаком в грудь: глядите, какой я принципиальный.
Но 17-го мая, глядя в благородное лицо Ньето и соглашаясь с его вердиктом — в какие ворота пробивать пенальти, — я подумал, что потомок честолюбивых иберов тогда, в Киеве, не мог поступить по-другому. В финале же Кубка он был безупречен с первой до последней минуты.
Вспоминаю о Ньето потому, что перед глазами немало вершителей футбольных судеб иного разбора.
В 1970 году, едва закончился печальный матч СССР—Уругвай, я спустился с трибуны «Ацтека» в пресс-центр, чтобы услышать мнения коллег о голландском судье.
— Всем было видно, что мяч прежде, чем побывать в ваших воротах, выкатился за лицевую линию. Ясное дело, судью купили, — как о чем-то само собой разумеющемся, произнес на чистом русском журналист-болгарин.
— Ес вар зер шмуциге шпиле — это была очень грязная игра, — добавил журналист из ГДР, имея в виду «игру рефери».
То были наши товарищи, и им сам Бог велел разделить возмущение судейством.
А вот что сказал турок:
— Сон дереджеде биябырчылык — безобразие высшей степени.
А вот что сказал испанец:
— Паразито грандиозо.
И как бы заключил:
— Арбитро? Гранде ассурдито! (Большая, мол, была бессмыслица).
В этот момент меня разыскал ответственный сотрудник всесоюзной федерации Алексей Парамонов. Лицо этого спокойного в общем человека хранило отблески гнева. Едва переведя дыхание, он вымолвил:
— Пишем протест, Валентин Александрович просит вас принять участие. Надо подавать срочно, бежим.
Если бы было дозволено вставить в дипломатический документ характеристики, которые предлагал Гранаткин, то слова «продажная тварь» и «бессовестное дерьмо» оказались бы в ряду самых изысканных. Толмач долго тер лоб, безуспешно пытаясь найти более или менее приемлемые обороты.
— Для чего все это нужно, Валентин Александрович? — спросил я. — Ведь поезд ушел. Протест не поможет.
— Надо сделать все, чтобы ублюдка больше не подпускали к футболу.
(Забегая вперед, скажу, что этого удалось в конце концов добиться…. да только нашей команде стало ли легче?)
Вручив по всем правилам протокола протест руководителю коллегии судей, Гранаткин вернулся и спросил меня:
— Помнишь наш разговор в самолете, когда возвращались с английского чемпионата… четыре года назад? Я показал тебе кое-какие фотографии, а ты спросил меня, как сегодня, для чего, мол, все это надо? Теперь понял, для чего?
Не обойтись без отступления.
Незадолго до войны на кубковый матч не то с «Темпом», не то со «Строителем» в Баку приехал московский «Локомотив».
Его вратарь Валентин Гранаткин отыграл здорово, отчет об игре в «Молодом рабочем» я назвал «Победа вратаря Гранаткина»; дальние родственники Валентина, жившие в Баку, ему эту газету послали… Когда в 61-м коллегия Спорткомитета утвердила меня в должности члена редколлегии «Советского спорта», Валентин Александрович, отличавшийся завидной памятью, бесхитростно спросил меня: «Это ты, что ли, двадцать лет назад описал одного локомотивского вратаря?», я едва заметно кивнул…
Возобновившееся знакомство постепенно переросло в товарищество, между иностранным отделом «Советского спорта» и управлением футбола установились нормальные деловые отношения, поссорились же мы нелепо: Валентин Александрович не мог простить мне «Затворников», решив, что статья была направлена против него персонально.
Но почему в час, последовавший за ошеломительным проигрышем Уругваю, вспомнил Гранаткин о разговоре в авиарейсе Лондон—Москва?
Валентин Александрович уже знал, что Москва признала выступление той нашей сборной удовлетворительным, как-никак впервые возвращались с чемпионата мира «медаленосцами», был он в приподнятом расположении духа и пригласил к себе в салон скромно отметить удачу.
Когда же мы остались вдвоем, он вынул из бокового кармана несколько фотографий и, прежде чем показать их, спросил:
— Ну, как тебе показалось судейство? Наших не давили?
— Вроде бы нет, наоборот, в матчах с венграми и итальянцами мне показалось… — ответил я, не совсем понимая, к чему клонит мэтр.
— В том-то и дело, что не показалось.
Гранаткин замолк, глянул в иллюминатор, задумался, как бы сомневаясь — говорить или не говорить, оглянулся, вблизи никого не было.
— Все дело в том, что мы постарались перенять чужой опыт. Спросили себя — что, им можно, а нам — нет? Одним словом, сделали все, чтобы обезопасить наших ребят от… — снова задумался, подыскивая слово, — нечистоплотных судей. Товарищи постарались и, как будто, с делом справились неплохо.
Три с половиной десятилетия прошло, а та сцена крепко держится в памяти. Что за фотографии хранил Гранаткин? Одна сделана на фоне ресторана «Арагви», другая — на фоне гостиницы «Москва», а третья — на фоне какого-то еще ресторана, но сюжет был общий: пока наши беседовали с гостями, в багажники «Волг» загружались ящики с надписями «Коньяк», «Водка» и «Икра».