– Они же ноги об тебя вытрут и не заметят!
И тут Лёха взорвался:
– Замолчи, ты, судьба никчемная! Нельзя его трогать! Поэт он! С обожжённым сердцем живёт! Что ты вообще об этом знаешь? А я? Ну что хорошего я в жизни видел? А тут такое! Впервые что-то настоящее! Человек настоящий! Слова настоящие! Ведь он пишет про меня, про тебя, про всех нас! А мы вчера так ничего и не поняли: всё пили да кривлялись, всё потешались над его горечью! Ты и сейчас ничего не понимаешь, потому что не способен понять, потому что тебя интересует лишь грязь и пошлость! – из Лёхиных глаз покатились слёзы. Словно испугавшись своей слабости, он разозлился ещё больше.
– Да провались ты! А может, и моё сердце обожжено! А может, и я думаю так же, как он, и у меня в голове стихи, только мне слов не хватает! – Лёха решительно шагнул вперёд. – Довольно с меня! Не могу так жить! Видеть тебя не могу! Уйди с дороги!
В горячем запале Лёха не заметил, как Сизый украдкой опустил руку в карман пальто, а затем резко выбросил её вперед. В сумраке подворотни холодной искрой блеснула стальная полоска.
Лёхины ноги подкосились, и он стал заваливаться на товарища. Не понимая, что произошло, Лёха схватил Сизого за плечи и, медленно сползая вниз, всё смотрел и смотрел на него удивлёнными глазами. Сизый бесцеремонно стряхнул с себя Лёху:
– Ну что, обожгло сердце-то?
Затем он грязно выругался и торопливо зашагал вдоль улицы прочь.
Утопая щекой в горячем сугробе, Лёха слушал, как сухо скрипит снег под ногами приятеля, как удаляется шумная компания, как затихает, теряется в снежной круговерти звонкий голос, читающий в ночь:
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя вёсла по озёрам…
И Русь всё так же будет жить,
Плясать и плакать у забора.
И летели вдоль тёмных улиц зарифмованные строки, и бились они о стены замёрзших домов, и рассыпались мириадами колких снежинок. Всё тише и тише становились произнесённые поэтом слова. Всё тише и тише стучало обожжённое этими словами Лёхино сердце.