Древним рыбакам-мореходам важно было давать названия по внешним приметам, это логично.
Масальский-Сурин: – И то сказать, господа, моё село Сарата, что в Аккерманском уезде, – чем вам не Саратов? До Саратова-то греки, чать не доходили…. И тут я склоняюсь, господа, к мысли, что производство названия Саратова от тюркского «Сары-тау» (жёлтая гора) не выдерживают никакой критики. Ну, есть там гора, так она издревле Соколиной зовётся. А вот Сарат, думаю, восходит к древнеиндийскому корню sarat, что в переводе – течёт, текущая. Немало, скажу вам, на Руси рек и находящихся рядом поселений, с этим именем – Сарат. Но ведь не индийцы приходили сюда названия давать! Получается, что славяне – суть древние индийцы!? А, кстати, в Крыму, возле городка Белокаменска есть развалины крепости Инкерман! Случайно ли такое созвучие «Аккерман-Инкерман», господа?
Олсуфьев: – Позвольте и мне слово молвить, господа! Считаю, что не случайно именно сюда совершили «лингвистическое паломничество» Кирилл и Мефодий. И не случайно именно Крым, старославянскую Корсунь, избрал князь Владимир местом крещения. Само имя города, произносимое на греческий манер как Херсон, явно имеет праславянские корни, связанные с крепостью, мужской силой….
Возле стола с беседующими учёными, прервав говорящего, появляется Цезария. Она звенит над их головами в колокольчик, диспут смолкает.
Цезария: – Господа-господа, милости прошу прервать вашу высоконаучную дискуссию, чтобы отведать напитков и лёгких закусок, развлечь дам танцами и приятным разговором. А потом вам предстоит второй раунд!
Учёные оставляют свои стулья, идут к массе гостей, где дамы блещут нарядами, мужчины – мундирами.
Фасмер отрывается от бумаг, на которых что-то быстро записывал, переворачивает листок, кладёт сверху перо. Лишь затем встаёт из-за стола, следует за всеми.
Сцена 4 Огорчения под Штрауса
В том же зале. Обычная суета с тонкими бокалами, толстыми бутылками, фамильными тарелками и серебряными вилками вокруг длинного, покрытого белоснежной скатертью фуршетного стола. Возле дальней стены расположилась небольшая группа музыкантов, они уже настроились и наигрывают что-то лёгкое из Штрауса. Первые пары уже начинают кружиться.
Среди вальсирующих пар – Цезария Бодуэн де Куртенэ и Юрий Олсуфьев. Как и все молодые дамы, она одета в воздушное платье, её вьющиеся чёрные волосы убраны живыми цветами, на голых плечах – лёгкая меховая горжетка с изящной головкой лисички, отделанной опытным ювелиром. Граф Олсуфьев – в мягких войлочных сапогах на низкой подошве, что доставляет даже некоторое удобство в вальсе. Одет в длинную серую домотканую рубаху-толстовку, широкие «мужицкие» штаны.
Сквозь музыку слышится их разговор.
Олсуфьев: – Каковы продвижения Вашего прожекта по созданию музыкальной антологии славянской музыки, милая Цезария? Сумели Вы соотнестись с Георгием Алексеевичем Римским-Корсаковым? Он ведь, кажется, однокашник протеже Вашего батюшки – Максимилиана Фасмера?
Цезария: – О, Вы запомнили наш давишний разговор…? Нет, дорогой Юрий, с Римским-Корсаковым я пока не соотнеслась, материала мало. Но я воспользуюсь Вашим советом устроить эту встречу через Максимилиана. Однако я уже беседовала с профессором консерватории Преображенским, он дал мне несколько дельных советов. Правда, о многом, что он сказал, я и сама догадывалась.
Олсуфьев: – Вот Вы, прелестная Цезария Ивановна, благодаря Вашему папеньке и Вашей маменьке, умны, начитаны, здоровы. Значит, это дар Природы, не так ли?
Цезария: – Пока – так, но к чему это Вы клоните, граф Олсуфьев? Я всегда знаю: Ваши вопросы неспроста….
Олсуфьев: – А к тому, что на прекрасных раменах Ваших сейчас, простите великодушно, устроена могила этой самой Природы. Невинная зверушка, убитая для Вашего каприза, и больше – ни для чего! И вместо глаз у неё теперь – бездушные камни, хотя и сверкающие, но – мёртвые.
Цезария: – Знаете, досточтимый Юрий Александрович, с тех пор, как Вы увлеклись идеями Льва Николаевича Толстого, стали просто несносным. И одеваетесь этак шутовски. Это у вас, у людей графского титула – такое помешательство, что ли? Род чумы? Мадам Лопатина из Москвы приезжала, так анекдот рассказала. Едет она, глядит, а граф Лев Николаевич Толстой собственноручно тяжёлую бочку с водой на салазках толкает. А кучер её тут и крякнул: «Какой он к чёрту граф! Он – шальной!». Вот так и горничная моя Глаша говорит: «Баре с жиру бесятся…».