В восьмидесятые годы заметно ослабло действие механизмов, влияющих на поведение человека независимо от условий его жизни. Старые утратили своё значение, новые ещё не состоялись. Роль компенсаторов долгое время выполняла вера, часто управляющая трезвыми убеждениями, но вынесенная за рамки реальной жизни. Хитрое противоречие позволяло свободнее управлять людьми, преподнося средство управления, религию, как дурман. Даже вольнодумцам, вроде Марата Муравьёва-Апостола, если находили для себя кумиров. Но в моменты острых приступов самолюбования они теряли самоконтроль и увлекали за собой прочих. Вовсе не сродни простейшему существу в этой категории, домашнему эгоисту, пугливому вне дома. Общественный эгоист превосходнее! Он искренне полагает, что все поголовно обязаны становиться столь же сильными, умными и заметными, как он. Где Ницше? Тут уж каждый сам за себя.
Поколение за поколением верили в идеал, но идеал оказался размыт. Маячил где-то у горизонта. Будущее жило сегодняшним днём, или даже вчерашним, где люди, соблюдая очередь, двигались неизменно гуськом. Шаг влево, шаг вправо, и ты уже не звено в общей цепи. Ты лишний, никто. Несомненно, в жизни довлели общественные авторитеты, в те годы, например, комсомола и партии, но и они постепенно истрепались до критических ошмёток. Отдельные личности, такие как Олег Олегович Нехай, пока ещё умели сдерживать народ личной содержательностью. Но социальное полотно страны всё чаще вышивалось бесцветными нитями. Созидание обретало черты имитации.
Принадлежи Марат к местной элите, пусть даже местечкового уровня, не пришлось добираться через всю страну в какую-то несчастную Элисту. Вместо того, чтобы заслуженно подняться над квашниной масс, придётся тешить самолюбие в неизвестности мизерными и потому совершенно напрасными успехами.
Марат поехал в Элисту. Начальник отдела кадров изучал рекомендательное письмо осторожней, чем сапёр роковую гранату. Прочитав, неясно хмыкнул и спросил с ревнивой осведомлённостью:
– Уж не потомок ли вы участнику Черниговского восстания, декабристу Муравьёву-Апостолу?
Марат, потрогав усы, ответил с ужасающим достоинством:
– Именно так. Мне всегда напоминают об этом. Что скрывать: потомок.
– Хе-хе, предка казнили, а вас, значит, в ссылку. Эх, молодой человек, всё обязательно возвращается на круги своя, – задумчиво проговорил он, глядя мимо, а затем серьёзно, в глаза, добавил: – Пойдёшь помощником машиниста. Оклад сто двадцать целковых плюс премиальные. Сделаем из тебя, как просит Олег, машиниста высшей квалификации. Кстати, мы вместе институт заканчивали, но, как говорится, это было давно и неправда. Поработаешь года два-три помагалой, потом направим в дорожную техшколу. Оттуда вернёшься машинистом. Подходит? Желаю удачи, потомок.
Марат осел в пыльном калмыцком городишке Устой. Трёхэтажное общежитие угрюмостью напоминало давно снесённую одесскую трущобу, цельно сохранённую в памяти. Помойка, вонь, хлорка, блохи. Кровать ножками в баночках с керосином. Бессмертный проказливый клоповник. Кому экзотика, а кому Родина.
Машинисту Клавдию Антоновичу Пересунько физиономия подопечного показалась знакомой. Долго всматривался, словно не в лицо, а в фотонегатив на свет. Пока лента в бачке с «проявителем», ничего не видно. Но через время раствор убирают и заливают воду для промывки. Процесс нудный, но в Калмыкии никто никуда не спешит. Затем вместо воды бачок наполняют «закрепителем», и снова ожидание. Как знать, удастся ли? Красный фонарь не предвещает удачи. Наконец, плёнка подсушена. Финал близок. Свет на проекторе включается, изображение с негатива переходит в позитив на бумаге. «Эй, пескарёк, майку-то накинь, чего мослами торгуешь». Глаза машиниста расширились, но тотчас сузились, как природные у калмыка. Перед ним стоял тот самый Геркулес, что когда-то пнул сына на асфальт у Гамбринуса. И сам он, подхватив сынишку на руки, сбежал от шестилетнего наглеца. Позорище, пора платить по счетам.
– Слухай, хлопчик, я-то тебя в Одессе встречал.
Сначала Марат не удивился. Мало ли, мир тесен, да и Одесса – город компактный.
– Я тоже коренной одессит, – признался Клавдий Антонович, – и на родной железке крупным начальником был. А ты, голубь – тот малец, что у Гамбринуса проказничал.
Пришло время поразиться. Повстречать в такой глуши старинного оппонента… Марат стушевался, но не потому, что оказался узнан. В голосе машиниста услышалась боль, не вязавшаяся с воспоминанием о злосчастном пинке.
– До сих пор не терплю поучений. Насчёт вашего сына…
– Стоп. Нет у меня сына, – бросился в глаза безнадёжный жест.
– Как, нет? В каком смысле нет?