— А нас морочили, что советский хлеб — самый вкусный, да?
— И мороженое. — Анна кивнула мужу. — И шоколад.
— Как же! Булшит 13. Теперь, — дирижировал Дмитрий Всеволодович, — включаем свободные ассоциации: кто из присутствующих на какой хлеб похож? Начнём с Анны Вадимовны!
Фёдор быстро подумал, что Анна похожа на pain aux canneberges со скрытой внутри клюковкой и фейерверком... А может быть, что-то среднее между canneberges и pain complet с твёрдыми семечками...
— Ты бриошь! — заявил её муж.
— Хм? — подняла брови Анна. — Всего лишь бриошь?
А Фёдор, который верил словам, подумал, что да, бриошь тоже похожа — «другая лига», как сформулировала Лёля, «венское кафе» — и правда, похоже на аристократичную Анну. Но всё же спросил:
— В таком случае, кто из нас «хлебец с клюквой»?
— Лёлечка, вероятно, — поддела Анна.
«Да, точно, она!..»
— Нет, Энигма — будет у нас... — прищурился Дмитрий Всеволодович.
«Или pain complet? Да, наверное, pain complet с твёрдыми семечками...»
— Энигма будет у нас — «Пэн гро»!
— Неужели? — опять удивилась Анна. — Вот этот большой, с горькой коркой? Крестьянский парень с мозолистыми руками?
— Именно! — возликовал Белявский. — Корка твёрдая, а ведь внутренность — кружевна-ая!..
Ни один мускул не дрогнул на Лёлином лице, но Фёдору показалось, что характеристика была ей приятна. Его немного кольнуло.
— Значит, клюковку ты для себя приберёг? — насмешливо спросила Анна.
«Конечно!» — подумал Федя не без досады.
— Ну что ты! — усовестил жену Дмитрий Всеволодович. — Я — оле-оле...
— Ты блондинка?!
— По сути-то, я мягкотелый... такой, ненадёжный...
— Эм. Ты меня удивил, — сказала Анна, с интересом глядя на своего мужа. — А кто у нас Федя?
«Au lait, мягкотелый... Нет, au lait уже занят. Что же Белявский оставил? Неужто фейерверк с клюковкой? Не может быть!..»
— Фёдор... я полагаю, что «пэн компле». Много разного. Всякие семечки, разные — есть побольше, поменьше...
Федя почувствовал благодарность. Почувствовал, что его оценили. Ещё отчётливей понял, насколько он всё же соскучился по такому лёгкому, необязательному разговору по-русски — и восхитился тем, как Белявский, при внешней бесцеремонности, всем ухитрился сказать что-то приятное — в сущности, из ничего!
— Закончена дегустация «пэн»! Вкусовые сосочки попрятались в защёчные мешочки!
«Нет, всё-таки симпатичный он человек, симпатичный...» — подумал Федя. А Дмитрий Всеволодович, будто услышав Федины мысли, перегнулся через стол и потрепал его по плечу:
— Ну что, «пэн»?
— Пэн.
— А «хлебное поле» как будет?
— М-м... Champ de pain?..
— Шамдёпэн... А-а, конечно! Шамзэлизэ 14! Поля! Шам дё пэн...
— Да, но всё-таки champ de pain обычно не говорят. «Хлебное поле»?.. Скорее «пшеничное поле», le champ de Ыё...
Дмитрий Всеволодович сделал широкий жест, изображая простор или сеятеля.
— Шам де пэ-эн-н... А посередине — угадайте кто?
— Кто?
— Пэ-эн... пшени-ица... пле-евелы... а посередине — каменная баба!
IV.
Рассказ о юном враче
Когда я работал медбратом в институте Склифосовского (это ещё старая территория, где Шереметевский дворец), клинические корпуса были на улице, а подземных переходов не было: больных через улицу на таких железных каталках возили в операционную и обратно. Я работал в торакальной хирургии...
Где-где?
Отделение неотложной грудной хирургии. Там концентрировались больные с раками пищевода, с перфорациями пищевода: кто-то кость проглотил, у кого-то химический ожог... Тяжёлые были больные. С раками пищевода — им разрешали всё кушать — икра разрешалась, коньяк... Заходишь в палату — они лежат весёлые, подцатенькие, у них прямо в тумбочке... в общем, всё разрешалось.
Я работал медбратом, мне надо было делать уколы. У меня список больных: шестьдесят человек в отделении. Я должен им шесть раз в день по миллиону единиц пенициллина. Шесть раз в день шестидесяти больным...
То есть триста шестьдесят уколов.
Да. Я прихожу, набираю шприцы... раньше были не одноразовые, а многоразовые шприцы. Набрал шестьдесят шприцов... ну, не шестьдесят, меньше, конечно, — но сколько есть: вот такая батарея шприцов, иголок... Девчонки увидели, спрашивают у меня: «Ты куда это собрался такой красивый?» Я говорю: «Уколы делать».
Они смеются надо мной: «Вот, студент! Да ты до завтрашнего дня не сделаешь эти уколы». Я говорю: «А как же... А как же надо?»
Они объясняют мне: «Очень просто. Разводишь двадцать миллионов единиц пенициллина в двадцатиграммовый стеклянный шприц. Больных — шестьдесят. Значит, хватит с тебя три шприца. Три шприца ты разводишь, и берёшь с собой большой лоток с иголками. Подходишь, одеваешь иголку, миллилитр вводишь одному больному — иголку сбрасываешь. Одеваешь другую иголку — вкалываешь другому, снова иголку сбрасываешь. То есть ты тремя шприцами обслуживаешь шестьдесят человек».
Но иголки хотя бы меняли?
Иголки меняли. Но всё равно — по санитарным законам так делать запрещено.
Инфекция может через иголку проникнуть в шприц?
Ну... в принципе нет, потому что поршень как бы идёт всё время вниз... Но мало ли? Например, если глубоко вкалываешь, через иглу может быть ретроградный заброс крови — и всё, тогда можно заразить, да. Но вот, тем не менее...
О чём это говорит? Во-первых, везде была экономия. Очень строго смотрели на эти ставки, на выработки: урезали везде, обрезали...
А с другой стороны, это семьдесят седьмой год. Гепатита В не было, гепатита С не было... Была вообще тишь да гладь.
Светлый, светлый такой был период...
Я слышал, вы из Швейцарии, да? Ну, бывали там? Ну вот если будете — там в районе Монтрё есть замок, не помню название: и там в замке кровати — полусидячие. Оказывается, люди в средние века спали в полусидячем таком положении. Чтобы быть наготове, если какое-то нападение...
У нас сейчас — точно такая же ситуация. Если я на дежурство иду, а моя жена остаётся дома одна, она спать ложится — с ножом...
У вас отдельный дом?
Нет, квартира. Но всё время слышишь: там обокрали квартиру, там, там залезли... У меня очень хорошая наблюдательность, и я чётко заметил: у людей появился страх. Обратите внимание: в метро, в электричке — в глазах озлобленность. Люди привыкли к смертям, причём к насильственным. Идёшь по улице — лежит кто-то... Раньше, при Советском Союзе: «Что?» «Кто?» Сразу: «Пойдём посмотрим!» «Так, скорей надо скорую вызвать. Надо милицию вызвать!..» А сейчас просто мимо идут. Раньше ночью гуляли, и вечером, и чтобы кто-то кого-то убил? приставал?.. Хоть теперь говорят, что была там какая-то уравниловка — но люди были открытые... праздники веселей проходили... В общем, всё было проще, гораздо проще...
Всё кончилось в девяносто первом году.
Я работал тогда в Никольской больнице. Двухэтажное здание, старые корпуса деревянные. Больница сельская. Её помещик достроил как раз в тысяча девятьсот семнадцатом году. Кстати сказать, операционная там была большая, шикарная. Стоял старинный зингеровский стол. Фабрика «Зингер». Девятнадцатого века выпуска. Но и в старом состоянии очень хорошо работал. Он и сейчас, кстати сказать, там стоит...
Так вот, был как раз август тысяча девятьсот девяносто первого года.
С вечера ещё, когда заступил на дежурство, девчонки мне говорят: чего-то творилось днём непонятное. (А у нас рядом военный аэродром.) Говорят: каждые две-три минуты на аэродром садится грузовой ил-семьдесят шестой. Две-три минуты проходят — ещё садится...