Но мне было не до того: у меня девочку привезли, очень тяжёлая была травма... и, в общем, эта девочка оказалась нежизнеспособна. То есть произошёл летальный исход. Мы её закрыли простынкой, и вот так у неё рука свисла. Я подхожу — и вдруг она пальцем мне: раз... раз... манит.
Как бы: «Иди сюда». Думаю: «Ну ничего себе!..» И все тоже, естественно, испугались.
А это, оказывается, бывают уже такие посмертные сокращения, когда отдельно сгибаются на руках пальцы. Гиперактивность отдельных нервных клеток в умирающем организме...
И вот этой же ночью мы просыпаемся от сильного гула: чувствуется, что много-много техники идёт, и много света. Вышли мы... а больничка стояла как раз на дороге, там есть такая деревня Шарапово, и в сторону туда военный аэродром. И по этой дороге — танки, танки... Бэтээры, бэтээры... Всё дрожит. Свет яркий — ночью... Я говорю (мы вышли с заведующим нашим) — я говорю ему: «Лёнь, что это? Война?» Он: «Не знаю...»
И прямо с тех пор и поехало. Революции, путчи, расстрел Белого дома, беспредел весь бандитский... Ну такой беспредел — просто!.. Практически каждый день привозили — кого подрезали, кого расстреляли: из ружья, из гладкоствольного оружия очень много было ранений...
Наркоманов везли: дежуришь — привозят, ещё привозят... Очень много везли поездной травмы...
Тех, кто попал под поезд?
Ну да. С Минского везли шоссе, с Можайского: очень много было аварий. Ранения...
У нас совмещал один врач, реаниматолог-анестезиолог. Однажды у него было двадцать две операции за ночь. На двадцать третьей операции ему стало плохо...
Двадцать две операции — за одну ночь?!
Только за одну ночь, да. Аппендицит, ущемлённая грыжа, желудочное кровотечение, ножевые ранения, разрыв селезёнки, разрыв печени, в сердце ранение было...
А есть какая-нибудь, я не знаю, техника безопасности? Ограничения?
Ну а как, какие ограничения, если везут этих больных?
Я помню, тоже всю ночь оперировал-оперировал — и утром надо было сдавать дежурство. Вхожу, сидит профессор — и надо ему докладывать: поступил такой-то больной с таким-то диагнозом, сделано то-то и то-то... И так про каждого больного. И на вопросы, которые профессор задаёт — надо на все эти вопросы ответить. Помню, зашёл в эту залу, у меня во-от такие две пачки историй... Сидит профессор — а у меня просто сил нету. Я хлоп эти пачки перед ним, говорю: «Вот здесь поступившие, а это вот наблюдающиеся... всё!» Все посмотрели на меня... «Ну ладно, идите...»
Да лихое было время, что говорить...
Помню случай, из Кирова приехали работяги продавать лес. Поселились в гостинице, на территории... там у нас есть такой Старый Городок.
Продали этот лес, и с деньгами вырученными должны были на следующий день уезжать. И, видно, кто-то навёл на них. А жили на первом этаже. Ночью человек пять или шесть туда залезли, в масках, с оружием, стали их грабить. А мужики оказались здоровые. Маски эти все с них посрывали, — ну и у них у самих тоже там оказалось: у кого ружьё, у кого ещё что-то...
Короче говоря, всех скорая привезла — и грабителей, и пострадавших. Тринадцать или пятнадцать человек в общей сложности.
Вот это было шоу! Сидят все вместе в перевязочной — и милиция тут, и мы в присутствии милиции оказываем помощь... Вот это надо было снимать! «Вот этот! — один кричит, показывает на другого. — Вот этот в меня стрелял!» Тот: «Да ла-адно...» «Что ладно тебе?! Что ладно?» «Да ладно, сиди...»
«Ты, — говорит, — сам сейчас у меня посидишь!»
(А здоровые мужики-то — и те, и эти.) «Ты сейчас, — говорит, — посидишь у меня! Я тебе... подожди, меня перевяжут, мы сейчас с тобой выясним...» Милиция им обоим: «Всё, хватит! Выяснили уже!» Смешно было.
Но, конечно, только со стороны...
V.
Норма жизни
— Помнишь немцев, — обратился к жене Дмитрий Всеволодович, — немцев в Тае? Мы с Анной Вадимовной, — пояснил он Лёле и Фёдору, — позапрошлой зимой ездили в Тайланд, на остров Самуй. И соседи у нас были немцы. У них было любимое развлечение. Они садились с утра — все толстые, красные, плюс тридцать два на дворе, — открывали газету, какой-нибудь «цайтунг», всегда на последней странице, и страшно ржали. Мы думали, там анекдоты какие-то, немецкий юмор... Выяснилось, они читали прогноз погоды! «Франкфурт — минус пять!» И все: «Га-га-га!» А кругом пальмы, море, кокосы, плюс тридцать два... «Гамбург — минус одиннадцать»! «Га-га-га!!» И вот каждое утро так развлекались...
— К чему ты вспомнил? — спросила Анна.
— Ну как же: послушаешь этих ваших... свободных нарраторов — и понятно, почему все, начиная с Гоголя, как-то больше в Монтрё тянулись... предаться думам о родине. В Рим, в Женеву... И мы с вами тоже — видите, в Бернерском Юберлянде 15исследуем тайну русской души. И — правильно, я считаю! Здесь это ещё можно хоть как-нибудь выносить. Дома послушаешь — сразу ложись и помирай. Да и слушать не станешь.
Вот рассказывает человек: двадцать две операции за ночь, «везут и везут»... Что же это такое, товарищи? Это война! Это линия фронта! Насилие — повсеместное, безостановочное — и самое главное, абсолютно привычное! Самое красноречивое — не когда возмущаются (этот врач, он хоть обращает внимание, хоть пытается отрефлексиро-вать). Самое красноречивое — когда насилие просто становится элементом пейзажа, о нём говорят без эмоций, впроброс — как само собой разумеется: и ведь в каждом рассказе! Вы вспомните — Лёля, вспомните! Фёдор, вспомните, буквально в каждом: эта «баба с компотом» идёт — вон у неё соседка сидит, вон другая соседка — муж зарубил топором... Обычное дело: подумаешь, топором. Фигня какая. Бабулька, которая всем понравилась, которая «не судьба»: она говорит, «в деревне коловики»...
— Коломники, — поправил Федя.
— Да, колами дрались. «Это там у нас, нехорошие... ну ничего — не все же такие...» Тоже, видать, «ребятишки зассорились» — и кола-ами!..
— А я вспомнила, — чуть-чуть улыбнулась Анна, — «мужа хотели стрелять на плотине»...
— Вот, точно! Как раз привезли бы: прямо клиента на стол! Зингеровский. Позапрошлого века. «Прекрасно работает»...
Но главное — в чём? Когда этот фон насилия делается постоянным, когда давление постоянное — то абсолютно меняется восприятие...
— Да, меняется! — с убеждением подтвердил Федя. — Но в каком направлении оно меняется? В Европе ты существуешь в иллюзии, что жизнь — вот эта, посюсторонняя земная жизнь совершенно комфортна — и, главное, совершенно достаточна! Поэтому ценности, с которыми ты соотносишься — исключительно здешние, преходящие ценности: твой счёт в банке, страховка, контракт... сплошь иллюзия! Жизнь устроена так, что вся она без остатка уходит на пустоту! В то время как русский человек — не умозрительно, а по опыту, по непосредственным обстоятельствам своей жизни — смотрит не на «сейчас», а на вечное: именно потому, что так близок земной горизонт; потому, что внезапные обстоятельства, даже внезапная смерть, по-церковнославянски — «наглая» смерть...
— «Наглая смерть», прекрасное выражение! — перебил Дмитрий Всеволодович. — «Наглая смерть» — норма жизни! Известна вам, Фёдор, такая фамилия — Эберштадт? Николас Эберштадт?
— Что-то слышал...
— Анне Вадимовне по работе прислали статью. Анна Вадимовна у нас человек государственный... Я-то мелочь, по мелочи помогаю Анне Вадимовне... Вот, вместе читали. Статья называется «Дранкин нейшен», «Спившаяся нация». Ань, вспомнишь? В двух-трёх словах?
— Даже в одном-единственном слове, — спокойно сказала Анна. — Эберстадт — специалист по демографии, профессор Гарварда. Он употребляет термин «сверхсмертность». «Сверхсмертность» бывает во время войн, эпидемий, во время голода. А в России — и Эберстадт говорит, что это нечто невиданное в истории, — «сверхсмертность» растёт последние двадцать лет. Мужская смертность в молодом и в зрелом возрасте в России выше, чем в Эфиопии и в Сомали...