— Если ты скажешь, что она выглядит как молодое деревце весной, я тебе дам по роже.
— Ну так она не выглядит как молодое деревце.
— И если прикажешь сравнивать ее с морем, я тоже тебе залеплю, — сказал я. — И если скажешь, что надо ее сравнить с соловьиным пеньем, кончится тем же. И если с тихим садом, дремлющим на майской заре, то я тоже тебе врежу. Что там еще осталось?
— Нет. Ничего похожего тебе говорить не придется. Это все для альфонсов. И для других баб, которых мы начнем клеить в Эйлате. А тут никакие слова не нужны. Ты войдешь и встанешь в дверях. Скажешь только: «Мне все равно, что будет потом. Но ты ведь знала, что это должно случиться». И смотри на нее с ненавистью. С ненавистью, не перепутай. Она молодая, чистая, добрая, а ты…
— Сам знаю, кто я, — сказал я.
Когда я спустился вниз, Гарри сидел и читал свою книжку, а Шон сидел рядом с ним, и в его бутылке почти ничего уже не осталось. Я подумал, что через час он будет готов, а если нет, то у меня наверху есть еще две бутылки того самого «Стока восемьдесят четыре», который он всегда пил. И у меня был еще месяц в запасе, и только потом придется устроить на несколько дней перерыв и попринимать диамокс, чтобы сошли отеки.
— Шон, — сказал я и присел возле него на стол. — Хочу спросить у тебя одну вещь. Почему Евангелия между собой различаются?
Он посмотрел на меня.
— Откуда ты знаешь?
— Читал. Почему в одном Евангелии Христос жалуется, что Бог Его оставил, а в остальных трех принимает смерть со смирением?
— Когда я учился в семинарии, я задал тот же вопрос, — сказал он. — И тогда учитель прочел нам лекцию об Иудее. Но больше ничего объяснять не стал. А через три недели попросил, чтобы мы в точности повторили, о чем он нам говорил, и каждый повторил по-своему. Тогда он сказал: видите, уже через три недели вы не можете воспроизвести того, о чем я рассказывал. А Христос умер две тысячи лет назад.
— Но ведь Он был Сын Божий. Мог сделать так, чтоб Его отпустили. И мог всех их поубивать.
— Он не хотел, чтобы Его любили за насилие. Он хотел, чтобы Его любили за любовь и за добро, которое Он сотворил на земле. Потому и согласился умереть. А почему тебе это пришло в голову?
Я ему не ответил; я смотрел на обложку книги, которую читал Гарри. Я помнил наставления Роберта: говорить следовало медленно и неуверенно.
— Погоди, Шон, — сказал я. — Я схожу за сигаретами.
Я поднялся наверх к Роберту; Роберт торчал у окна, а я подошел к нему и посмотрел на этого негра, Ибрагима, который стоял на углу улицы, повернувшись лицом к стене, и я опять подумал, что он неподвижен, как дерево в долине, где нет ветра.
— Почему он так стоит?
— Может, видит что-то, чего мы не видим.
— Он ведь смотрит на стену.
— Не думай о нем. Как идут дела?
— Я забыл, что мне говорить об Иуде и Варавве.
Роберт обернулся.
— Тебя нельзя ни на секунду оставить одного. Спроси, почему Иуда предал Христа…
Я перебил его:
— Уже знаю. Но почему Ибрагим не поворачивается?
— Зачем ему поворачиваться? Может, он счастлив именно потому, что не должен смотреть на нас, людей.
— И мне б так хотелось.
— Не думай сейчас об этом. И не впадай в экстаз, когда говоришь о Боге. Помни, что ты Его пока только ищешь.
— А найду в тот день, когда мы купим новую собаку и поедем в Эйлат, точно? — сказал я и спустился вниз. Шона не было.
— Где он? — спросил я у Гарри.
— Тоже пошел за сигаретами, — ответил Гарри. — Роберт рассказал мне про вашу идею. Это свинство.
— Сообщи это ему.
— Не уверен, что я так не сделаю.
— Послушай, Гарри. Я в этой гостинице ищу Бога, а нашел пока только комнату, которую портье в мое отсутствие сдает по часам проституткам. Одна из них даже случайно оставила драные чулки. Но так получилось, что ни хозяину гостиницы, ни прокурору об этом ничего не известно. И что ты на это скажешь?
— Чайку не хочешь? Это тебя подбодрит.
— Зачем? Я прекрасно себя чувствую.
— Бесплатно, — сказал Гарри. — Ведь мы друзья. Я тебе принесу чая с лимоном.
— Читай свою книжку.
— Насчет Шона я просто пошутил.
— Очень благородно с твоей стороны.
Вернулся Шон, сел на свой стул.
— Принеси-ка мне стул, Гарри, — сказал я. — Не на стол же садиться.
Гарри встал и отправился за стулом. Тут вошла Луиза и остановилась в дверях.
— Поверни лампу к стене, — сказала она.
— Лучше я ее погашу, а ты подымешься наверх.
— Нет. Я хочу показать ему свою фотографию, — сказала она. Я заметил, что она здорово набралась; она ходила вниз, в тот бар, возле которого стоял Ибрагим, и сидела там в углу, где ее никто не видел.