Сразу же по прибытии Гоша сообщил, что он страшно интересуется нашими поисками, что ими все интересуются, что встретил по дороге каких-то двух людей, не то геологов, не то альпинистов, которые расспрашивали о наших работах и несомненно, что скоро придут сюда и т. д. и т. п.
Словом, это был крайне разговорчивый корреспондент, представившийся нам поначалу по имени, отчеству и фамилии, но которого уже менее чем через десять минут никто не называл иначе, как Гошка.
Гоша был невысок, кудряв, имел тонкий нос, толстые губы и за очками большие вытаращенные глаза. На нем был экспедиционный костюм, по мнению Димы, снятый с какого-то великана.
– Нет, Гоша, – говорил Дима, – тебе с этими штурмовыми брюками не справиться, они бросят тебя в самый неподходящий момент. Спасение одно привяжи к ним веревочку и держи в зубах.
Гоша отвечал, что это неостроумно, что если бы он снял Диму, то подпись была бы только: "молодой шимпанзе, одевший лохмотья пугала, пугавшего бегемотов в Центральной Африке".
Но, впрочем, несмотря на непрерывную перепалку, Гоша и Дима пришлись друг другу по душе и ругались с удовольствием.
Град вопросов и фотолихорадка, бушевавшая над лагерем около суток, сразу прекратилась, как только Гоша добрался до разведочных траншей археологов. Здесь он бывал чаще всего – все время, что провел у нас.
Уже на третий день пребывания у нас Гоши Дима за ужином торжественно объявил, что за истекшие дни на Киру истрачено в пять раз больше пленки, чем на Любовь Орлову и Динну Дурбин вместе взятых.
Не знаю, сколько было истрачено на этих киноактрис, но что на Киру Гоша истратил всю свою пленку – так это была святая правда.
Пять дней Гоша был деятелен, оживлен и весел. На шестой в обеденный перерыв (как сообщил мне всеведущий Димка), Гоша имел длительный уединенный разговор с Кирой, после которого пришел в лагерь один. Я позже, вернувшись туда же, увидев две удаляющиеся человеческие фигуры, спросил у Димы:
– Что это значит? Почему Гоша со мной не попрощался? Не обиделся ли он на что?
Но Дима, состроив гримасу, сказал, что он и с другими не прощался.
– Да что же случилось?
– О боже милостивый, да откуда я знаю? Думаю, что Кирка вместо чего-либо существенного предложила ему дружбу.
– Гарбуза значит! Гарбуза! – неожиданно радостно захохотал присутствующий тут Вася.
Весь этот вечер Вася был весел, и на закате покой затихающей природы и отдыхающего лагеря был нарушен его резким голосом, певшим под гитару одну из своих залитых кровью песен.
Вася пел:
За ветер удачи! За ветер добычи!
За точность прицела! За прочность клинка!
За губы любимой и сладкое тело!
За вкус черной крови из глотки врага!
И далекое эхо повторяло эти разгульные строки.
Пусть вой урагана! Шипенье мальстрема!
Пусть черный голландец грозится бедой!
Костлявая всех приглашает на танец,
А раньше иль позже – не все ли равно!..
– До чего кровожаден, собака! – приподнимаясь с кошмы, на которой лежал в растяжку, говорил Дима. – А стишата ничего. Жаль, что старик Флинт не слышит этой песни, он бы отсыпал Ваське дублонов.
Так в этот день исчез из нашего лагеря Гоша. Результатом его деятельности было появление в одном журнале довольно подробного и достаточно вольного описания хода наших работ. На обложке же этого журнала красовался портрет Киры с лопатой. Ее волосы были спутаны, руки грязны, и по лицу стекали струйки пота. Несмотря на это, или, может быть, благодаря этому, она была так поразительно хороша, что ни одна умная жена не дала бы в руки мужу этот журнал.
На третий день пребывания на Солон-куле, Сатанда и Джемогул отправились в гости. На склоне Вархнаского хребта ими вдалеке были усмотрены юрты какой-то колхозной фермы.
Когда они уехали, мы долго смотрели им вслед, и Димка, задумчиво почесывая голову, сказал:
– А не глупо ли с нашей стороны отпускать их одних? Мы же собирались все время следить за Сатандой? Как ты думаешь?
– Право не знаю, – сказал я, – но мне после того как он показал нам пещеру, захотелось верить Сатанде.
– Думаешь?
– Да как тебе сказать, я вот только что думал так, а ты сказал сейчас, и у меня опять появились в нем сомнения.
– Ну и что будем делать?
– Да что делать? Сейчас ничего не сделаешь, они уже далеко, а в дальнейшем надо поглядывать.
К вечеру погода начала портиться, а с востока пошли облака. Вечерний ветер был уже резок и холоден, беспокойно билось в своих берегах озеро, и его шум становился все более гулким. Ночью ветер стал переходить в северный, и через некоторое время в воздухе появились снежинки.