Я наконец опускаю ладони. Ирэна всматривается в меня, широко распахнув глаза.
Ошалеть можно от этого взгляда.
– Так – что?
– Ты – гений!.. – страстным, восторженным шепотом провозглашает она.
Ирэна начинает раздеваться непосредственно в коридорчике. Она как-то очень естественно сдергивает с себя блузку, юбку на пуговицах, которая птицей вспархивает у нее в руке, быстрыми движениями, то наклоняясь, то прогибаясь, смахивает с себя остальное и при этом, что удивительно, ни на секунду не прекращает идти. Такая виртуозная женская акробатика, для постановки которой требуется вся жизнь. В полутьме коридорчика, ведущего из офиса в комнаты, это выглядит околдовывающим танцем теней. Так, наверное, плясали жрицы в древних мистериях, и мужчины сходили с ума от одного лишь взгляда на них. Я, правда, с ума пока не схожу. И правильно делаю, потому что, когда вспыхивает торшер, Ирэна предстает предо мной воплощением обжигающих грез. Кажется, что эта легкая страстная плоть только что сотворена и что я – вообще первый человек на земле, который воочию увидел ее. Особенно действует на меня, когда Ирэна поднимает руки, якобы для того, чтоб поправить хлынувшие на плечи солнечные струи волос. Они у нее так и горят. И мне всякий раз чудится, что исполняется этим некий загадочный ритуал, после которого весь мир будет иным. Причем Ирэна ничуть не смущается, что я разглядываю ее. Женщинам вообще втайне нравится, когда на них смотрят – вот так. Назначение женщины – привлекать, и если женщина все-таки делает вид, что растерянна и смущена, то лишь потому, что таковы правила колдовства, выработанные и усвоенные тысячи лет назад.
Впрочем, правила эти можно не соблюдать.
Нинель, кстати, их тоже не соблюдала. Она тоже, раздеваясь, не требовала, чтобы я отвернулся или прикрыл глаза. Хочешь смотреть – смотри. Правда, при этом она никогда не делала первый шаг. Его всегда должен был сделать я. А вот Ирэна как бы взбивает над собой вихревой электрический ореол и, не оборачиваясь, с нетерпением вопрошает:
– Ну, где ты там, где?..
Начинается неуправляемый термояд. Меня стискивают, сминают, формуют, как податливый пластилин, опрокидывают на тахту, поворачивают, распрямляют, сгибают. Я как будто окунаюсь в огнедышащий небесный расплав, очищающий и выявляющий подлинную мою суть. Сколько это длится, понять невозможно, мы проваливаемся в сингулярность любви, где и время, и собственно жизнь исчислению не поддаются. Правда, сама Ирэна так не считает. Это не любовь, полагает она, это просто секс, и не стоит загружать его тем, чего в нем в принципе нет. Однако тут я с ней категорически не согласен. В сексе, даже самом примитивном, торопливом, случайном, все равно есть отчетливый привкус любви. Как вкус яблока – во всех его разнообразных сортах.
– Не усложняй, – в таких случаях говорит Ирэна.
– Я не усложняю, напротив, я делаю из разобщенности – цельность, – отвечаю я откуда-то из пустоты.
– Так и что?
– А цельность – всегда проста…
– О, боже мой!..
Чем-то она в этом смысле опять-таки напоминает Нинель. Та тоже, интуитивно конечно, пыталась свернуть все диапазоны любви в секс-регистр, и я, при всех своих исторических и культурософских познаниях, так и не смог объяснить ей элементарную вещь: секс – это физический голод, а любовь – голод метафизический, первое утолить можно, второе – нельзя, и потому лучше воспринимать их как нечто единое, как первичную сущность, которую невозможно разъять.