— Извини, один вопрос, можно? Я не задержу тебя надолго.
— Давай, — кивнула она недовольно, — только быстро, у меня мало времени.
— Скажи… Вернее, представь, что Люся нас с тобой все-таки знакомит. Ну, допустим, так сложится помимо нашей воли. Как бы ты себя чувствовала? Какие мысли были бы? Какие ощущения?
Вера пожала плечами.
— Странный вопрос… Не знаю. Мне не приходилось бывать в подобных обстоятельствах.
— Что касается меня самого, то про себя могу более или менее точно спрогнозировать, что буду думать и чувствовать, — продолжал он, не замечая, как в глазах Веры Леонидовны загорается недобрый огонек. — А вот женщина… Твоего возраста и статуса… Никак не могу поставить себя на твое место, не получается.
Как все оказалось просто! Случившееся ночью и утром для режиссера Андрея Хвыли станет материалом для будущего спектакля. Пьесу ему напишет его дружок Рустамов, о котором супруги Орловы много рассказывали. А может быть, Андрей и сам напишет, с него станется. Только вот женскую роль ему трудно прописать. Консультант понадобился.
Она резко отшатнулась и шагнула к лифту. Нажала кнопку вызова и процедила сквозь зубы:
— Если ты посмеешь это сделать, я тебя сгною. Вместе с твоим другом-драматургом. Как говорится, был бы человек, а статья найдется.
— Ты не…
Конец фразы обрубили автоматически сдвинувшиеся створки двери лифта.
«Умирать не хочется…»
«Пусть эта невыносимая боль в груди уже как-нибудь закончится, все равно как…»
Какая из этих двух мыслей была ярче и интенсивнее, Орлов не мог вспомнить, как ни силился. Они жили в нем одновременно, переплетаясь и перепутываясь, до тех пор, пока под действием препаратов не ушел болевой синдром. Тихий давящий ужас, который охватил Александра Ивановича в момент приступа, сменился вялым раздражением от собственной беспомощности, к которой он не привык. Нельзя вставать. Нельзя сидеть в постели, можно только лежать пластом и не шевелиться. Нельзя курить. Ничего нельзя. Даже в туалет сходить. «Неужели теперь так будет всегда?» — обреченно думал Орлов, лежа на койке сперва в реанимации, потом в палате интенсивной терапии. Беспомощность пугала не только тем, что он превратится в обузу для своих близких, но и унизительностью, как ему казалось, самой ситуации: женщины-санитарки подкладывают ему судно. «Лучше бы я умер, — то и дело мелькало у него в голове. — И зачем только меня откачали?»
На третий день врач сказал:
— Если все будет нормально, завтра переведем вас в общую палату, а на сегодня я назначаю вам клизму, нужно очистить кишечник, а тужиться вам нельзя ни в коем случае.
Орлова охватило отчаяние: еще и это! В палате четыре койки, все заняты, кому-то из больных ставили клизму вчера, кому-то позавчера, вот теперь и его очередь подошла пройти эту отвратительную процедуру на глазах у соседей. Впрочем, когда клизму ставили другим, Александру Ивановичу было все равно, потому что надо так надо, и не испытывал никаких эмоций. Он вообще не понимал, как можно реагировать на такое, когда еще гнездится в уголке сознания, теплится недавно пережитый страх смерти, подает голос при каждом вдохе — «А вдруг сейчас опять выскочит из-за угла эта чудовищная нестерпимая боль?» — и трепещет при каждом выдохе: «Слава богу, на этот раз обошлось».
Однако другие — это другие. А вот ему самому происходящее казалось унизительным, он стеснялся и мучился. Но чувства эти были какими-то тусклыми, не острыми. У него не было сил даже на эмоции.
После трех суток в палате интенсивной терапии Александра Ивановича перевели в обычную палату в отделении кардиологии.
— Не меньше трех недель придется полежать у нас, а то и месяц, — строго изрекла лечащий врач — симпатичная и очень серьезная женщина в возрасте «чуть за тридцать». — Потом вас перевезут в кардиологический санаторий.
— А после санатория? — по-детски нетерпеливо спросил Орлов. — Можно будет начинать жить обычной жизнью?
— Ну, это вы поторопились, — скупо улыбнулась кардиолог. — Реабилитация займет около полугода, и только при условии жесткого соблюдения режима. Четыре месяца на больничном пробудете, потом понемножку можно начинать работать. Никаких нагрузок, ни физических, ни эмоциональных. Волноваться нельзя категорически. А пока — лежать, лежать и еще раз лежать. Даже садиться в постели я вам разрешу не раньше чем на пятый день.