— Что будем делать с Аллой? — спросила Татьяна, вытягиваясь в постели рядом с Борисом.
— А что с ней нужно делать? — не понял тот. — Стас…
— Да при чем тут Стас? Я про Александра Ивановича думаю. Слушай, Алла что, пьющая?
— Вроде не замечал. И предки никогда об этом не говорили.
— Беда… — Таня помолчала. — Вот представь: Александр Иванович вернется, а Алла в запое. Надо что-то предпринимать, чтобы оградить его.
— И что ты предлагаешь? Телефон отключить? Дверь не открывать?
— Ну, Борь, я серьезно. Может, нам поговорить с Аллой?
— О чем? Что пить — нехорошо?
— О том, что Александра Ивановича нельзя волновать.
— Ты думаешь, она сама этого не понимает? — усмехнулся Борис. — Но для нее сейчас уход Хвыли — самое главное, и папино здоровье ее интересует меньше всего. И кто мы с тобой для нее? Дети, зеленые сопляки. Она нас не услышит, даже если мы будем изрекать великие истины.
— Да перестань! Ты же следователь, людей в тюрьму отправляешь, и многие из них старше тебя. Какой же ты сопляк? И мы совсем не дети, между прочим, мы взрослые самостоятельные люди.
— Мы-то — да, и мы это знаем. А вон они не знают и считают нас детьми. Танюха, заканчивай уже бороться с ветряными мельницами, предков и все их поколение нам все равно не переделать, они так и будут до самой нашей старости нам на мозги капать.
Татьяна чуть приподнялась на подушке, оперлась на нее локтем и насмешливо посмотрела на жениха.
— И ты готов смириться? А как насчет того, чтобы побороться за свое право считаться взрослым и принимать решения?
— На работе я их и так каждый день пачками принимаю, — вздохнул Борис. — А ни за что другое я бороться не собираюсь, потому что давно принял как истину: есть вещи, которых я действительно не понимаю. Я эту мысль интериоризировал.
— Ты… Что сделал? — не поняла Таня.
— Ин-те-ри-о-ри-зи-ро-вал, — по слогам повторил Борис. — Принял внутрь себя и осознал как свою собственную.
— Слово какое-то… Где ты его выкопал?
— В учебнике по криминологии, американском, его у нас в переводе издавали, я и прочитал.
«Ты молодой еще, тебе не понять…» Как часто слышал следователь Орлов эти слова от тех, кого допрашивал! Сначала подобные высказывания возмущали, просто до бешенства: он окончил университет, имеет какой-никакой опыт работы, за плечами немало раскрытых преступлений и доведенных до суда уголовных дел, так почему это он не может чего-то там понять? Ему казалось, что нормально устроенный и не отягощенный болезнями мозг в состоянии понять все, что угодно.
В этой уверенности Борис пребывал ровно до того дня, когда выехал по дежурству на очередную «бытовуху»: муж напился, скандалил и бил жену. Милицию вызвали соседи. Случай был обыкновенным, без таких вызовов не обходилось ни одно дежурство. Участковый уже топтался возле подъезда, ожидая дежурную группу.
— Петренко опять нажрался в хлам, жену бьет, известное дело, — уныло проговорил участковый. — А она его выгораживает и заяву писать отказывается. За последние пару лет раз пять уже такое было. Один раз даже удалось уговорить ее заявить на мужа, так на следующий день прибежала и рыдала, мол, отдайте заявление обратно, не сажайте, пожалейте.
— А чего ж не привлекаете? Неужели нельзя надавить на нее, чтобы заявление подала и не забирала потом?
Вопрос был риторическим, Борис и сам это понимал. Слова «попугайте только, а сажать не надо» он слышал от избитых жен как минимум раз в неделю. Все как всегда.
— Да бабу жалко, хорошая она. А Петренко этот — козел редкостный, он же ее убьет, если мы его закроем. По побоям срок-то крошечный, мухой пролетит, вот Петренко и заявится обратно к жене. А могут и не закрыть, условно дать, с работы ходатайство напишут, на поруки возьмут. Страшно даже представить, что он с женой сделает. Она потому и не вызывает нас никогда, это уж только когда соседи крики услышат и испугаются — нам звонят.
Такой разговор тоже был обычным: милицию вызывали на домашний дебош с единственной целью — утихомирить буяна хоть на пару часов. О том, чтобы привлечь его к ответственности и наказать, жены драчунов, как правило, и не помышляли. Поднимаясь по лестнице, следователь Орлов готовился увидеть привычную картину: дым коромыслом, пьяный мужик, расхристанный и распоясавшийся, плачущая жена в халате, под глазом фингал, на скуле ссадина, руки в синяках, вонь перегара, табачного дыма, немытой посуды и остатков еды в консервных банках, забившиеся в угол или под стол малыши. Ему казалось, что в таких ситуациях он все давно понял: страх. Страх перед тем, что будет «потом», удерживал этих несчастных женщин от того, чтобы позволить довести дело до суда и посадить муженька. Этот страх был Борису очевиден и понятен. Но здесь…