— Ты тоже, — краешком губ усмехнулась Ирина. В образе Ткачева изменилась всего одна деталь: вместо футболки на нем теперь была надета белоснежная рубашка с небрежно распахнутым воротом, но и этого оказалось достаточно, чтобы он смотрелся настоящим голливудским красавцем. С этими литыми мышцами, так отчетливо проступавшими сквозь ткань. С этим ежиком темных, наверняка чуть жестких на ощупь волос. И вдруг, на целую долю секунды, ее обожгло мыслью: а каково это — неторопливо, чувствуя напряженное тепло кожи, скользнуть ладонями по крепким плечам, вверх, к затылку, и выше, зарываясь пальцами в волосы, слегка царапая ногтями и…
Что?!
Она что, думает о нем… как о мужчине?
Бред. Такой абсолютный, невероятный бред, что захотелось рассмеяться. Вслух, искренне и громко, прогоняя это мимолетное, но такое отчетливое видение, горячей волной ударившее в мозг. Такое явственное ощущение перекатывающихся под ее ладонями мышц. Такое нереально-отчетливое чувство собственной власти над ним, на мгновение сладостно вскружившее голову.
Бред. Бред-бред-бред.
Тонкие шпильки элегантных туфель выбивали протестующую дробь, пока она мчалась вниз по лестнице, не заботясь, поспевает ли за ней Ткачев. И не понимая, отчего так яростно и гулко колотится вылетающее сердце.
Бред.
Она сбилась с шага, едва, разгоряченная собственным раздражением и непониманием, ворвалась в зал ресторана. Все недавние мысли, порожденные нелепым наваждением, испарились, заменившись легкомысленно-сладкой пустотой. Сердце, только что оглушительно грохотавшее, стало будто невесомым и замерло в радостном почти-испуге.
Пронзительно-голубой взгляд знакомых глаз раскаленным прутом ввинтился в ее зрачки.
***
Он и представить не мог, что Ирина Сергеевна — насмешливая, холодная, циничная Ирина Сергеевна — может так таять от одного взгляда. Не говоря уж о прикосновениях, когда ее отглаженный будто невзначай касался обнаженного локтя, руки или плеча. Нужно было видеть, каким жгучим румянцем вспыхнуло ее лицо, когда Забелин, только подойдя к их столику, бросил небрежное приветствие и, никого не стесняясь, наклонился и поцеловал ее в щеку.
Как будто у него было полное, черт возьми, право на это.
И это бесило. Это отчего-то неимоверно бесило, разжигая волны перекатывающегося под ребрами глухого, зудящего раздражения. Заставляло стискивать пальцы, комкая салфетку так, что побелели костяшки.
Может быть. Может быть, это оттого, что ни у кого — ни у кого из них не было подобного права. Разве что Фомин по пьяной дури, расчувствовавшись, мог полезть обниматься. Или он сам, когда увлеченно обсуждали какое-то дело, мог наклониться чуть ближе дозволенного к ее лицу, жадно изучая каждую черту, каждое движение цедивших слова или улыбавшихся губ, каждую морщинку, пролегавшую между бровей или к уголкам глаз…
И никогда ничего большего. Словно имелись какие-то строго очерченные границы, переступать которые не позволялось никому.
Никому, кроме…
Вот оно. Вот причина душащего недовольства, заставлявшего сжимать челюсти и с досадой отводить глаза.
Ни у кого не было права пересекать эти самые границы, и никому не пришла бы в голову даже мысль о подобной возможности. А он, этот совершенно левый придурок, с такой непринужденной легкостью ломал эти преграды, как будто чувствовал себя гребаным завоевателем.
Очередной колючий, наполненный ядовитой досадой взгляд обжег расслабленное, совершенно растерянное лицо. Какой Ведищев? Кажется, упади рядом с ней метеорит, Ирина Сергеевна не заметила бы и того. Она вообще вряд ли помнила, кто она, где и зачем. Словно во всем мире существовал только этот тип со своим вкрадчивым голосом и наглыми до невозможности руками.
Хватит.
Ткачев залпом допил остатки вина в невесть котором по счету бокале и поднялся с места, почти моментально сливаясь с толпой танцующих, успевших заполнить свободное пространство. Погружаясь в звуки вибрирующей музыки и волны энергии, наполнявшей все вокруг.
Хватит.
Нахер.
Н а х е р.
Просто исчезни из моей головы.
Просто. Исчезни.
***
Он успел десять раз проклясть эту идиотскую планировку, пытаясь в кромешной темноте найти нужный поворот. Прислушиваясь к тишине в надежде уловить стук каблуков так вовремя подвернувшейся девицы, не имевшей ничего против спонтанного секса прямо в одном из коридоров. Она даже не потрудилась позвать его в номер, увлекая куда-то в сторону от шумной толпы. Паше было все равно. Ему просто нужно было отвлечься. Не рассуждать. Не думать.
Потому что.
В его мыслях стало слишком много Ирины Сергеевны.
И хрена с два это могло считаться нормальным.
Раздраженно разворачиваясь, Ткачев уже решил было послать к черту эту придурочную, куда-то запропавшую девицу, эти долбаные запутанные коридоры, эту темноту, в которой ничего нельзя было разглядеть. И именно в этот момент столкнулся с кем-то. И моментально потерялся в вихре обрушившихся на него ощущений. Почувствовав под пальцами разгоряченную кожу и гладкую шуршащую ткань. Утонув в горьковато-прохладном аромате духов, невесомым облаком окутавшем с ног до головы. Скорее угадав, чем услышав негромкий мягкий смешок.
И мысли исчезли.
Надоедливые, разрывающие голову изнутри, причинявшие саднящую боль, мысли исчезли. Едва тонкие руки взметнулись к его плечам. Едва его ладони уверенно и бесцеремонно обхватили стройную талию, притискивая почти вплотную. Едва губы с болезненной жадностью накрыли ее губы, хранящие легкий привкус вина и почему-то шоколада.
И все вдруг стало неважно.
Все: безудержное веселье и грохот музыки где-то совсем рядом, Ирина Сергеевна со своим следаком и собственное необъяснимое раздражение, клокотавшее в области подреберья.
Просто неважно.
Это было так нужно сейчас. Настолько сильно, что невидимые лопасти внутри до немеющей боли перемалывали ребра, впуская долгожданную пустоту. Пустоту и свободу.
Освобождение.
От нее. От той, чье имя он сейчас не желал произносить даже мысленно.
И новая вспышка раздражения заставила толкнуть податливое тело незнакомки к ближайшей стене. С силой впечатать руки в ее спину, чувствуя каждый изгиб позвоночника. И жар. Такой оглушающий, пробирающий даже сквозь ткань.
Такой необходимый.
Острые ногти легко, почти не касаясь, прочертили рваные линии по его спине прямо через рубашку. И это незамысловатое, даже невинное прикосновение вышвырнуло из реальности окончательно и бесповоротно. Непослушные пальцы с трудом разжались, чтобы поспешно скользнуть чуть выше, нащупывая молнию платья и почти беззвучно расстегивая ее. Или он не слышал ничего из-за громко гудящей в висках крови?
Губы, еще пылавшие от нетерпеливых, граничащих с укусами поцелуев, сместились вниз. К коже, такой горячей, что на мгновение обожгло.
Запах. Вкус. Так до онемения льдисто-горько. Так горячечно-сладко. Так мало. Этим запахом хотелось пропитаться насквозь. Снаружи и изнутри. Этот вкус хотелось вобрать в себя, перекатывая на языке, пропуская внутрь, во все свое существо.
Тихий, чуть сдавленный стон буквально оглушил. Как и движение, последовавшее за ним. Секундное, невесомое, неуловимое. Он остановил. Потому что если бы она сейчас еще раз коснулась его вот так, слегка потеревшись бедром, он бы просто взорвался.
Чтотытворишь?!
Он прокричал это рваным выдохом в ее приоткрытые, истерзанно-припухшие губы.
Пальцы дрожали. Он весь дрожал. Как будто все это, безумно-прошибающее, он переживал первый раз в своей жизни. Как будто не было тех бесчисленных девиц, пытавшихся подарить ему что-то — что-то, хотя бы отдаленно напоминавшее то, что переворачивало его сейчас. Его тело. Его душу.
Да какая разница — были, не были? Сейчас это не имело никакого значения.
Лишь нестерпимый жар, поглотивший его целиком. Растопивший тот лед, что сковывал его непроницаемой броней. Только это было действительно важно сейчас. И прерывисто-нервные выдохи, посылавшие волны мурашек под самую кожу. И так покорно-беспомощно распластанное под ним, прижатое к стене тело. И яростно-громкий фейерверк ощущений, захлестнувших, выбросивших из тела душу и тут же мощным рывком вернувших обратно.