Не просто очнулась — ожила. Сбросила то неподъемное, целиком и полностью окутывающее оцепенение, через которое не могло пробиться ничего: ни единая мысль, ни какое-нибудь самое простое желание или ощущение. Не осознавать, не видеть, не слышать. Она, кажется, начинала понемногу сходить с ума. Но самое страшное — это совсем не пугало. До тех пор, пока не поняла, что может потерять последнюю связь с реальностью, с жизнью, с прежней собой — сына. Лишь эта страшная мысль, подобно пружине, сумела вытолкнуть из пропасти зарождающегося безумия, в которую она рушилась, не замечая ничего вокруг. И Зиминой не хотелось даже представлять, что бы случилось с ней, если бы не этот спасительный страх — страх за самого родного человека, ради которого она всегда, как бы не было плохо, жутко и больно, стремилась выжить. Душевно, морально, физически. Наверное, в том и состоит невероятная сила матери: в невероятной в своей жертвенности любви к ребенку. Именно эта сила сделала то, чего не могли самые лучшие врачи.
Cумела ее спасти.
========== Маски ==========
Он не узнал ее в первое мгновение. Настолько привычным успел стать измученный, бледный вид, болезненность, бьющая через край. А сейчас, жадно ловя взглядом каждое легкое движение, каждый небрежный жест, Паша не мог до конца поверить своим глазам. И поэтому продолжал неподвижно стоять на пороге, не решаясь пройти в комнату или хотя бы просто что-то произнести. Да и не смог бы, наверное: все заранее заготовленные фразы вылетели из головы вспугнутыми птицами, стоило только оказаться с Зиминой наедине.
Наверное, ему нужно было извиниться еще раньше, не обращая внимания на присутствие друзей и отбросив нежелание портить ту атмосферу, что царила весь вечер, когда скромной компанией отмечали выздоровление начальницы. Но он не смог. Смотрел на по-детски весело плескавшихся в воде Сашку и Игоря, на умиротворенных, поглощенных друг другом Костю и Вику, на поддатого Фомина, вновь готового к своим пьяным подвигам, и подтрунивавших над ним Исаева и Ромыча; на совсем по-девичьи хихикавших над чем-то Измайлову и Зимину… И к радостной теплоте и спокойствию от того что находится рядом с самыми близкими людьми примешивалась застарелая, въедливо-ядовитая горечь. Здесь не было и не могло быть некогда тоже близкой Кати; хмурого, вспыльчивого Олега; сдержанного, скупо-улыбчивого Климова; Толи, с которым Костя и Вика прежде непременно устроили бы какой-нибудь дурацкий розыгрыш… И Паше было жутко от одной мысли, что кто-нибудь еще из них, из этих людей, ставших частью его жизни и его души, может погибнуть или оказаться предателем, если не то и другое вместе. И, погруженный в невеселые размышления, Ткачев не решился тревожить Ирину Сергеевну разговором, который наверняка не вызовет у нее ничего, кроме раздражения и неприятных воспоминаний.
— Может, пройдешь? — В спокойном голосе прострелила насмешка, и Паша вздрогнул. Ирина Сергеевна, отвернувшаяся к окну и лениво выпускавшая сигаретный дым в сумрачный ночной воздух, даже не повернулась, но каким-то звериным чутьем угадала его присутствие за спиной, и Ткачев вновь поразился этой ее удивительной способности.
— Ирина Сергеевна, я хотел извиниться…
— За что? — хмыкнула Зимина, но сквозь внешнюю невозмутимость вновь проскользнула издевка. Паша был уверен: она прекрасно знает, что он хочет сказать.
— За то, что я тогда подумал… Будто вы можете…
— На твоем месте я бы пришла к такому же выводу, — равнодушно дернула плечом начальница. От резкого движения тонкий шелк халата скользнул с плеча, обнажая бледную нежную кожу, и Паша нервно сглотнул, торопливо отводя взгляд. — Что-то еще?
— … И за то, что я тогда… — с усилием продолжил Ткачев, понимая, что не сможет договорить. Да и как назвать то, что произошло между ними в ту тяжелую, душную ночь?
— За то, что ты меня трахнул? — Откровенный, ошеломляюще-циничный сарказм хлестнул сильнее пощечины. — Не стоит переживать из-за такой ерунды. Тем более нам обоим, кажется, понравилось. Или я ошибаюсь?
— Зачем вы так? — вспыхнул Паша.
Ирина Сергеевна продолжала спокойно смотреть на него, чувствуя, как леденеет застывшая на губах усмешка. Ей стало не по себе не от того, о чем напоминал Ткачев. Пугало другое. Желание, вдруг пробравшее жаром до кончиков пальцев.
Она и забыла уже, что может так чувствовать. Остро, неуправляемо, яростно. Сейчас, когда Ткачев находился в каком-то шаге от нее и она могла видеть, слышать, ощущать. Даже осязать — достаточно лишь протянуть руку, осторожно касаясь легкой щетины на подбородке, поглаживая твердые, раздраженно поджатые губы, очерчивая костяшками возмущенно запылавшие скулы… Словно кипятком ошпарило воспоминанием о той дикой, безумной ночи и том, каким леденяще-жадным, разгоряченно-злым он может быть. Даже не беспокоясь о ее чувствах, даже не думая о ней, просто и беспощадно сжигая их обоих на испепеляющем костре нежности, причинявшей боль, ярости, пропитанной обожанием. И, черт возьми, он нравился ей даже таким!
Да ты рехнулась, Зимина.
Она встретилась взглядом с Пашей и единственная здравая мысль камнем потонула в бушующем море эмоций.
Этому не было ни объяснений, ни оправданий, впрочем, Ирина и не собиралась их искать. Если в первый раз все случилось лишь по дурацкой, нелепой ошибке, если второй можно было списать на оглушительное, лишившее сил отчаяние, то сейчас объяснений не находилось. Не хотелось находить.
— Ирина Сергеевна…
Слабая попытка остановить — ее? себя? — раздробилась о раскаленную непроницаемость расширенных зрачков. Яростное пламя билось в потемневших глазах. Нетерпеливое, полыхающее, уничтожающее хлипкие обрывки разумных мыслей. Он сгорал заживо в этом пылающем, диком, раздирающем изнутри взгляде. И уже не мог ничего остановить.
Потому что хрена с два он хотел ее останавливать.
И жалкие остатки выдержки лопнули с оглушительным треском. В тот самый миг, когда, по-прежнему не отводя от него своего неуправлемо-хищного ты-принадлежишь-мне взгляда, Ирина Сергеевна медленно облизнула пересохшие губы.
Эти-блин-губы.
И целый калейдоскоп воспоминаний — мучительно-сладостных, раскаленных настолько, что стало больно, — грохочущей вспышкой разорвался в сознании.
Податливо-нежные. Жаркие. Возмущенно-дрожащие, почти-протестующие, с чуть солоноватым привкусом горячих слез. С прикипающими к ним такими охрененно-соблазнительными негромкими стонами, от которых у него не то что срывало крышу — громко и беспощадно отключались мозги.
Вот как сейчас, когда прохладная ладонь опустилась на его плечо, безнадежно комкая ткань футболки.
Судорожный выдох застыл в горле, едва тонкие пальцы неторопливо скользнули к затылку. Опускаясь ниже, поглаживая настороженно окаменевшие мышцы, впитывая исходящий от напряженного тела жар. И разгоряченно-застывший взгляд все так же не отрывался от его глаз, словно стремясь вобрать в себя, выпить до дна всю его душу.
Он в полной ее власти.
Отчего-то эта победная мысль, столь явно отпечатавшаяся в пылающе-темных радужках, взбесила его до невероятности. Еще слишком живы были воспоминания о тихой, нежной покорности; о слабости и измученности, граничащей с равнодушием. И вот опять — спокойствие, сталь, почти болезненное желание властвовать, неоспоримо и неразделимо быть главной.
Паша перехватил ее запястья в тот самый момент, когда руки замерли у самого края одежды, собираясь потянуть вверх мешающую ткань. Стиснул, с трудом подавив желание сжать до боли, до синяков, заставить почувствовать всю скрытую силу его рук. Сдержался, с удовольствием отмечая, как пламя в ее глазах разбавляется досадой и возмущением. Мягко толкнул назад, заставляя прижаться поясницей к твердой поверхности высокого подоконника, жадно вглядываясь в мелово-бледное лицо с яркими пятнами лихорадочного румянца на щеках. И только потом не спеша наклонился к губам, поймав горячий, нетерпеливый вздох. Медленно, изучающе-ласково, словно пробуя на вкус ее жадные, поспешные поцелуи. Горьковато-призрачный сигаретный дым и ароматная сладость малины терпкой смесью осели на языке, и последние отзвуки мыслей растаяли в закоулках сознания.