— Меня Бекетов завтра сожрет, если я этот гребаный отчет не предоставлю. И без того в отделе бардак, наворотили делов, пока меня не было, только успевай разгребать, так еще завтра проверка явится… — на одном дыхании выпалила Зимина, не отрываясь от экрана ноутбука. Наконец, что-то допечатав, с облегчением захлопнула крышку и вытянула из пачки сигарету. Ткачев только покачал головой, подумав, что такими темпами немудрено вновь очутиться на больничной койке.
— Паш, зачем ты со мной возишься? — неожиданно спросила Ирина, сосредоточив внимание на огоньке зажженной сигареты, почему-то избегая смотреть на Ткачева. — Помочь хочешь, жалеешь?
— Ирин Сергеевна, я не…
— Не надо, — резко оборвала начальница, сверкнув привычной стальной отчужденностью во взгляде.
— Чего не надо?
— Жалеть меня не надо. — Теперь она смотрела на него в упор, отстраненно и холодно, словно в прицел винтовки. — Ничего хорошего из этого не выйдет. — И вдруг смягчилась, заговорив тише и как-то обреченней: — Ты сам разве не видишь ничего? Я же измученная, поломанная, больная… У меня уже ни от сердца, ни от души нихрена не осталось. Ну что я могу для тебя? Семью, детей?.. Смешно. Да я на простое тепло уже не способна… А ты… у тебя вся жизнь впереди… Найдешь себе другую, нормальную, молодую, не искалеченную, без всего этого гребаного прошлого…
— Да не нужна мне никакая другая! — моментально взорвался Паша, даже не дослушав эту пламенную речь. Его покоробила мысль, что Ирина Сергеевна считает его способным на что-то подобное, как будто все, через что им пришлось пройти, можно вот так, одним махом взять и перечеркнуть. — Мне ты нужна! Пусть поломанная, измученная, но ты!
— Ты не понимаешь, — еще тише, словно делая над собой какое-то усилие, произнесла она. — Не будет у нас с тобой никогда ничего…
— Да почему?! — Переполненный раздражением, непониманием, предчувствием чего-то неотвратимо-страшного, Паша с силой встряхнул ее за плечи, словно желая выбить ответ на сжигающий изнутри вопрос. — Почему?
— А ты сам не понимаешь? — В глазах Зиминой больше не было невеселой усмешки, только жгучая, непереносимо-отчаянная боль. — Да потому что она всегда будет между нами…
Лицо Паши вмиг окаменело.
— Она? — нарочито медленно, с тщательно сдерживаемой яростью, раздиравшей ребра, переспросил он. — А может быть, он? Почему бы вам не сказать честно: “Я никогда не прощу тебе то, что ты сделал, поэтому, Ткачев, пошел вон”?
С каким-то горьким удовлетворением Паша наблюдал, как Ирина Сергеевна вздрогнула при последних словах, опустив голову и словно сжавшись; ощутил, как окаменели ее плечи под тяжестью его рук.
— Да только хрена с два вы от меня избавитесь. — Его пальцы больно ухватили ее за подбородок, приподнимая и стискивая так, что невозможно было отвернуться, уйти от горящего, въедающегося в самую душу взгляда. — Никуда я от тебя не уйду. Потому что обещал. Потому что должен. Потому что не смогу. Хочешь от меня избавиться? Валяй. Только для этого тебе придется меня пристрелить. Потому что я без тебя или сдохну, или свихнусь.
Неторопливые, свинцово-тяжелые слова дробью оседали в сознании, придавливая своей неподъемностью. В этих фразах не было нервической пылкости, только спокойная, уверенная безысходность. И от этого вдруг стало так страшно, что все внутри скрутило от леденящей, выворачивающей наизнанку боли.
— Паш, мне больно, — едва слышно выдохнула она, каждым нервом чувствуя его беспощадно-железную, выбивающую воздух из легких хватку. И почти сразу же сильные руки разжались, позволяя беспомощно сползти по стене. Дверь захлопнулась с вкрадчивостью приглушенного выстрела, но Ира даже не вздрогнула. Только до темноты в глазах прикусила запястье, усмиряя сдавленные, беззвучные, распиравшие грудную клетку рыдания.
========== Замкнутый круг. II ==========
Ткачев никогда не любил разбираться в себе, раскручивая на винтики каждый поступок, событие, чувство, предпочитая жить легко и просто, делать то, что должен, и не пытаться изменить то, на что повлиять не в силах. Никогда не видел смысла прокручивать прошлое, грузиться из-за совершенных ошибок, которые невозможно исправить, просчитывать свои действия на несколько ходов вперед, тратя драгоценное время. Порывисто действовал, порывисто жил и никогда не заморачивался над бессмысленным “а что было бы, если бы…” — какой в этом толк?
Впервые система дала сбой после гибели Кати. Не меньше, чем тяжесть внезапно обрушившегося горя и собственной беспомощности, давило чувство вины. Вот тогда-то это жужжаще-назойливое “а если бы…” настигло впервые. Если бы ответил, приехал, выслушал… Если бы не отмахнулся, не закрылся, не стремился уйти от проблем… Это надоедливое “если бы” сводило с ума, как и беспощадное в своей простоте понимание: он мог ее спасти, но не спас.
После ошеломившего, буквально уничтожившего признания Зиминой эта мысль вернулась снова. Уже иначе, с пугающим вопросом: а смог бы он что-то изменить? Смог бы защитить Катю перед остальными, зная, что она собиралась совершить? Сумел бы остановить Ирину Сергеевну в ее страшном решении — остановить любой ценой? Позволил бы Кате подставить всех, если бы не удалось ее переубедить? Ответов не было. Выхода из тупиковой ситуации не было тоже. И позже, в очередной раз задаваясь этими вопросами, Паша с ужасом осознавал, что именно решение Ирины Сергеевны было тем самым выходом — жестоким, бескомпромиссным и единственно правильным.
Наверное, Зимина думала точно так же, ничем не выражая собственных чувств после того как Паше по злой иронии судьбы пришлось совершить то же самое — убить ее хахаля, преспокойно собиравшегося слить свою любовницу. Вот только могла ли она с этим смириться — не умом, а сердцем? Неужели ничего не дрогнуло в ее измученной душе при мысли о том, какую цену пришлось заплатить за собственную свободу и свободу своих друзей? Да и любила ли она так сильно, чтобы подобная жертва показалась неоправданной и чудовищной? Или, узнав правду, с безжалостной рассудочностью вычеркнула этого человека из своей памяти, поставив на его имени клеймо “предатель”?
“В таком случае, мы в расчете”, — невесело усмехнулся про себя Паша, провожая взглядом тающие в густом летнем воздухе колечки сигаретного дыма. От выкуренного уже саднило легкие, но пальцы на автомате зажгли следующую сигарету, которая после первой же затяжки раздраженным щелчком была отброшена в сторону. Безумно тянуло обратно в дом, но Ткачев не сделал попытки подняться со ступеней, продолжая вслушиваться в сонную деревенскую тишину. Безнадежный мертвенный холод душил изнутри, стоило только представить, что снова придется увидеть ее глаза — равнодушные, непроницаемые, выражающие разве что усталость глаза единственной женщины, необходимой ему.
Паша вернулся только когда непроницаемая темнота ночи постепенно начала сменяться робкой серостью предрассветных сумерек. В доме было темно и тихо, лишь из-под неплотно прикрытой двери одной из комнат лился слабый свет непотушенной лампы. И, не успев себя остановить, Ткачев осторожно проскользнул внутрь, бесшумно прикрывая дверь. Опустился на край постели, отмечая и привычную бледность на лице Ирины Сергеевны, и черноту под глазами, и то, как она слегка вздрагивала во сне, будто от холода. И Паша, поправив сбившееся, безнадежно скомканное одеяло, понял, что совсем не хочет уходить. Его место здесь, рядом с ней — во всех смыслах этого слова. Так должно быть. И так обязательно будет.
***
Ира проснулась внезапно, с вылетающим сердцем, дрожью в руках и прошибающим до костей ознобом. Долго лежала неподвижно, крепко, почти до боли зажмурившись и ожидая, когда утихнет раздирающий изнутри грохот участившегося сердцебиения. И только открыв глаза, ощутила какую-то неправильность своего положения. Медленно повернула отяжелевшую от сна голову и почувствовала, как вдруг моментально схлынул недавний кошмар. Достаточно было лишь увидеть спокойное, даже умиротворенное лицо спящего рядом мужчины, почувствовать сильные, уверенно обнимавшие ее руки… Ира вспомнила вчерашнюю сцену и слабо усмехнулась. Надо же: раздражался, ревновал, кипел, но все равно никуда не ушел, не оставил ее одну, как ни в чем не бывало вернулся в постель, словно и во сне хотел защитить, уберечь от чего-то. Любой другой на его месте после той резкой отповеди просто хлопнул бы дверью, предоставив ей самой разбираться со своими проблемами, сомнениями, терзаниями. Любой другой, но не Ткачев. Горло сдавило спазмом. Сколько же сил нужно было Паше, чтобы не только простить и забыть все, что было, но и воскресить в своей душе способность чувствовать, любить и не бояться этого. Так имеет ли она право оттолкнуть его теперь? Лишь из страха открыться, довериться, не защищаясь привычной броней холодного равнодушия. И внезапно явившаяся мысль почему-то совсем не покоробила своим цинизмом: а ведь ей наплевать на ту стену совершенных поступков, что успела возникнуть между ними. Ей не кажется чудовищным в полное свое удовольствие спать с человеком, который лишил жизни ее почти любовника; хуже того — нет ни сожалений, ни чувства вины, хотя должна была догадаться, предотвратить, остановить. Но — ничего. Как будто все чувства, связанные с Забелиным, атрофировались в одно мгновение, наверное, в тот самый миг, когда ей открылась правда. И снова раздраженным эхом отозвался в памяти злой, наполненный отчаянием вопрос Ткачева, вызывая кривую усмешку. Знал бы он… Нет, лучше ему не знать. И, поежившись, словно от внезапного холода, Ира с неохотой выскользнула из постели, едва не поддавшись постыдной бабской слабости — спрятаться в крепких объятиях от всех проблем. И замерла от простого осознания: вот то, что пугало ее больше всего, — рядом с Ткачевым она становилась непозволительно слабой. Роскошь, которую она просто не может себе позволить.