Непослушными пальцами Ира нащупала в тумбочке заветную упаковку. Вытащила последний блистер и, уже потянувшись, чтобы вытащить таблетку, швырнула обратно. “Даже теперь не может оставить в покое”, — сцепив зубы, подумала с неожиданной злостью, вспоминая причину своих кошмаров и раннего пробуждения. Неужели это навсегда останется с ней? Просыпаться среди ночи в холодном поту, отгонять от себя впечатавшиеся в подкорку ужасные картины, глотать таблетки… А ведь ей казалось, что все уже позади. А может быть, это цена ее горького счастья? Позволить Паше быть рядом и мучиться от кошмаров или выдрать из сердца дурацкую привязанность и спать спокойно? А то, что выдирать из себя эти чувства придется с болью и кровью… Как-нибудь переживет. Забудется, утихнет, отболит. Она и не с таким справлялась.
А он?
Ирина до онемения вцепилась пальцами в подоконник, ломая ногти, пораженная внезапным озарением: ради него она готова на эту жертву. Готова к постоянным кошмарам, к засевшему где-то в глубине души страху новой потери, к его молчаливому не-прощению, которое он и сам вряд ли осознает. Плевать. Он ищет с ней счастья; он нашел в себе силы признаться в этом и отдавать ей последнее, на что способна измученная, потерянная душа. Так неужели у нее не найдется сил помочь — ему, себе, им?
Ира подняла голову, вглядываясь в рассветно-чистое небо, в кружево сплетенных ветвей, в купола маленькой ветхой церкви… И вдруг возникшее странное, неожиданное решение заставило выпрямить плечи, стряхивая остатки усталой, давящей безысходности. Наверное, глупая, бессмысленная надежда, но в тот момент, охваченная сердечной искренностью своего порыва, Ирина готова была поверить во что угодно. Лишь бы это им помогло.
***
Зимина никогда не верила в бога. Слишком много грязи видела в жизни, слишком много плохого сделала сама. Прежде, часто наблюдая, как совершается очередная чудовищная несправедливость, задавалась вопросом: если бог существует, почему он позволяет твориться всем ужасам, происходящим вокруг? И находила простой, очевидный ответ: да потому что его не существует. Человек сам имеет право вершить справедливость, не полагаясь на какие-то высшие силы. И судить, и наказывать себя тоже способен сам — собственная совесть гораздо страшнее небесной кары.
Но сейчас, неожиданно для себя, стоя перед старинной потемневшей иконой сурово взиравшего на мир святого и неумело, неловко перекрестившись, Ира с внезапным жаром просила прощения. Не ища оправданий, не убеждая себя, что “так было нужно”, “сама виновата”, “не только ради себя” — все заученные фразы больше не шли на ум. На смену им приходили другие — слова молитв, неумелые, неправильные, но идущие от самого сердца и тем чистые, правдивые слова.
Их было много, этих слов, неизвестно к кому обращенных: и признание вины перед теми, в чьих смертях была виновата; искреннее желание избавиться от невыносимого груза поступков — своих и чужих; и горячая мольба за тех немногих по-настоящему близких и родных: за маму, за сына, за друзей… И особенно — за самого надежного и преданного, заслужившего счастья и покоя больше, чем кто-либо другой. Она вряд ли верила, что эти слова будут услышаны где-то, но это не имело значения — жаркий поток беззвучно произнесенных фраз бурно и яростно стирал с души всю грязь, камнем отчаяния давившую многие, многие годы…
И, выходя из полутемной старенькой церкви, пропахшей теплым деревом, воском, ладаном и ворохом пылких надежд множества людей, Ирина Сергеевна впервые за долгое время улыбалась свободно и счастливо.
========== Отпуская прошлое ==========
В холл больницы Ирина Сергеевна ворвалась разъяренной фурией. Возмущенно стучали каблучки, наброшенный на плечи халат воинственно развевался, а выражение лица лучше всего характеризовалось известной фразой, призванной остудить пыл неосторожных смельчаков: “Не влезай — убьет!” Ткачев, залюбовавшись, даже забыл про телефон в своей руке, очнувшись только, когда механический голос в трубке забубнил про недоступность абонента. “Ну спасибо, Ромыч, удружил”, — проворчал Паша, про себя недобрым словом поминая друга. Нет бы самому приехать, вместо этого начальство переполошил, а отдуваться теперь Ткачеву…
— Ткачев! Что тут опять!.. — с ходу накинулась Ирина Сергеевна, встревоженным взглядом окидывая оперативника. Не обнаружив видимых увечий, кроме перебинтованной ладони, почему-то не успокоилась, а напротив, вскипела еще больше: — Работнички, блин! Ни дня без какого-нибудь!..
Злилась Ира больше на себя: за тот страх, которого успела натерпеться, пока добиралась до места назначения. Звонок Савицкого, прервавший мирный полицейский девичник, и невнятное бормотание о том, что Ткачев пострадал при задержании, отнюдь не способствовали спокойствию, и по пути Зимина успела накрутить себя до предела, представляя героически истекающего кровью или сраженного пулей опера.
— А вы бы переживали? — как ни в чем не бывало осведомился Паша, улыбаясь самым милейшим образом.
— Переживала?! — моментально взвилась дорогая начальница. — Да вы!.. Да я тут чуть!..
Сумбурность речи не помешала Ткачеву уловить суть и, пользуясь тем, что коридор был пуст, майор самым нахальным образом привлек Иру к себе здоровой рукой, рассмеявшись:
— Это самое лучшее признание в моей жизни.
Какие еще гневные фразы намеревалась озвучить Ирина Сергеевна, Паша так и не узнал: начальственное возмущение потонуло и моментально растворилось в жарком поцелуе.
***
— Ирочка, ты сошла с ума, — вслух констатировала Зимина, разглядывая свое бесстыдно-счастливое отражение в зеркале. Отражение ответило затуманенной улыбкой, и ненужные мысли тут же отпали. Ира потуже затянула пояс халата и поправила ворот в тщетной попытке скрыть следы ночного безумия, но в итоге, махнув рукой, направилась на кухню.
Паша, почему-то до ужаса хмурый, нервно крошил в пепельнице сигарету, и на звук шагов не обернулся. Только когда прохладная ладонь опустилась ему на плечо, а воздух наполнился свеже-дразнящим запахом каких-то цветов, Ткачев вскинул голову, и сияющая улыбка на лице Ирины Сергеевны вмиг погасла.
— Сядь. — Впервые этот переход на свойское “ты” вместо вежливо-трепетного “вы” Иру нисколько не обрадовал. Подчиняясь тяжелому, давящему взгляду и отчужденно-резкому тону, она послушно опустилась на стул, ощутив, как в неприятном предчувствии заледенело сердце.