— Вы под душ в одежде встанете?
— Сама прекрасно справлюсь! — отрезала полковник и даже поднялась на ноги, но тут же рухнула обратно, вновь ощутив головокружение.
— Да я вижу, как вы прекрасно справляетесь, — хмыкнул Ткачев и продолжил прерванный процесс. Стянул с начальницы рубашку и не удержался, чтобы не выругаться — вполне привлекательное тело сейчас напоминало мечту садиста: сплошные синяки, кровоподтеки и ссадины. Вот же Терещенко! Маньяк недолеченный! Успел все-таки “повеселиться” между его уходом и звонком по просьбе Климова…
Наконец с разоблачением, сопровождавшимся слабыми протестами Зиминой, недовольными вздохами и едкими замечаниями вроде “не думала, что наш Пашенька любит стриптиз в исполнении полутрупов”, было покончено. Ткачев довел начальницу до ванной, но и тут одну не оставил. Поняв, что красноречивые взгляды на капитана не действуют, Зимина вновь прибегла к командному тону:
— Все, Ткачев, свободен!
— Ага, прям щас, — нагло отреагировал Паша, позабавившись начальственным ноткам, так контрастировавшим со слабостью. — Голова закружится, упадете, сотрясение получите или еще чего похуже, что мне потом с вашим трупом делать?
— Надеюсь, похоронишь достойно, — в тон ответила Зимина, включая воду.
— С оркестром и салютом, да. Лет через сто, — не остался в долгу Ткачев, намыливая мочалку. — Чего вы так упрямитесь, будто я голых женщин не видел?
— Ну в этом я не сомневаюсь, — фыркнула Ирина Сергеевна. — А ничего, что я, на минуточку, твой начальник?
Ткачев, никак не прокомментировав последнюю фразу, помог начальнице забраться в ванну и тут же снова получил по рукам. Зимина отобрала у него мочалку, поспешно задернула шторку и, оперевшись о кафельную стену, чтобы не упасть, принялась приводить себя в порядок.
— Ну, может поделишься, что вы там с Терещенко задумали? — сразу же приступила она к допросу, решив не тратить время даром. Тело тут же отозвалось ноющей болью — бил Олег весьма профессионально: очень болезненно, но так, чтобы не причинить большого вреда. Видимо, намеревался еще не один день развлекаться подобным образом. Интересно, почему Ткачев не дал ему такой возможности? Придумал что-то получше смерти от побоев?
— Неважно уже, — буркнул Паша, прислушиваясь к шуму воды, тяжелому дыханию и периодической ругани, которая совсем не пристала воспитанной женщине.
— Ткачев, не беси меня, — насколько возможно грозно начала Зимина и снова чертыхнулась, задев очередную ссадину.
— А то что, полотенцем задушите? — вяло пошутил Паша и вздохнул. Как ни крути, а выдавать чистосердечное признание все равно бы пришлось. Как бы и вправду не придушила…
— Ну, я жду, — поторопила Зимина, явно начиная терять терпение.
— Ну… Мы это… — замямлил Ткачев, как-то сразу утрачивая красноречие. — В общем… Точнее, я… Я хотел, чтобы вы признались в убийстве Кати, — выпалил наконец Паша и почти физически почувствовал, как отпустила давившая на плечи тяжесть недосказанности.
Несколько секунд Зимина молчала, видимо, не зная, как отнестись к сказанному.
— Ткачев, — выдавила она наконец, и ему показалось, что полковник пытается заглушить рвущийся наружу смех, — ты совсем идиот или это у тебя сезонное? Обострение тупости, так сказать. От Фомина заразился, что ли?
— А что мне оставалось? — снова начал раздражаться Паша, но Зимина прервала назревающий горячий диспут.
— Полотенце мне дай, народный мститель, — усмехнулась она, протягивая руку. — Лучше бы ты тогда и правда меня застрелил, чем весь этот цирк устраивать.
— А откуда вы…
— Господи, Ткачев, я иногда тебе поражаюсь, — мученически вздохнула начальница, выражая отношение к его умственным способностям. — Я все-таки полковник или где?
— Это все объясняет, — пробурчал Паша, по выработавшейся со вчерашнего вечера привычке поднимая Зимину на руки. Та уже и не сопротивлялась, несмотря на весь трагизм ситуации явно веселясь от происходящего. Ткачев и сам не знал, что уместнее в этой ситуации — смеяться или плакать. Еще вчера он дал бы в рожу тому, кто сказал бы, как он будет в прямом смысле носить на руках убийцу Кати, и вот… Все это было похоже на идиотскую пьесу в театре абсурда, и Паша, кажется, уже начал смиряться со своей ролью в этом дурацком спектакле.
— И что ты собираешься делать? — осведомилась Зимина, наблюдая, как Ткачев роется в аптечке.
— Обработать ваши “боевые раны”, если вы не догадываетесь, — равнодушно бросил тот, не глядя на Ирину Сергеевну.
— Ты понял, о чем я.
— Давайте мы с этим потом разберемся, хорошо? — Ткачев осторожно спустил с плеч начальницы полотенце, принявшись обрабатывать повреждения. Невольно отметил изящную линию шеи и плеч, мягкость кожи, даже заметил крошечную родинку чуть ниже ключицы и торопливо отвел взгляд.
— И что, совсем не боишься? — Зимина посмотрела прямо ему в глаза, словно хотела прочитать не только мысли — малейшие эмоции, прячущиеся за тоннами усталости в темных глазах.
— Чего? — спокойно уточнил Ткачев, отводя в сторону влажную прядь, на непривычно бледной коже казавшуюся ослепительно-яркой. — Убьете меня? Могу пистолет дать.
— Не паясничай, — начала раздражаться полковник. — Я с тобой вообще-то серьезно говорю.
— Да мне тоже в последнее время как-то не до смеха, Ирина Сергеевна. Так чего бояться, вы не ответили? Публичную казнь устроите? Мне как-то все равно, как подыхать, главное чтобы без лишних мучений.
Зимина продолжала молча смотреть на него. Что-то подсказывало, что сейчас Ткачев не шутит. Какая-то обреченность проступила в измученном облике еще совсем недавно заботливого и в то же время хамовато-веселого парня. Но стоило только заговорить серьезно, и вся шелуха насмешливости слетела с него в один миг. Сейчас перед Зиминой был безгранично усталый, где-то в глубине души равнодушный к своей дальнейшей участи человек. Она не имела права его жалеть, да и не собиралась этого делать: пусть и считала каждого из своей команды близким человеком, но никогда не брала на себя роль утешителя. Можешь помогать — помогай, не можешь — не лезь куда не нужно. Помочь Ткачеву справиться с той адской болью, на которую обрекла его во имя его же блага и блага всех остальных, полковник не могла. Да и никто не сумел бы, наверное. Так какой смысл жалеть, сочувствовать, выслушивать? Что это изменит? Если бы у нее была возможность вернуться в прошлое, Ирина Сергеевна поступила бы точно так же. Зная, как потом будет плохо, трудно, больно, какой груз она взвалит не только на себя, но и на тех, кто любил Русакову. Но что ей оставалось? Выбирая между Катей и всеми остальными, она не могла поступить по-другому. Русакова тоже сделала свой выбор между жизнью и смертью, когда написала донос, никто не заставлял ее становиться предательницей. Равно как и на собрания не тащили силком. Но Русаковой гораздо проще было стать жертвой, правдолюбкой, остаться чистенькой, и плевать на остальных. Даже предать Ткачева ей не показалось чем-то неестественным, как же, зато все будет по справедливости! Странное понятие о любви все-таки у нее было. Не защищать любой ценой близкого человека, не рвать всех, кто стоит на пути, не прошибать лбом любую преграду… А просто взять и сдать, успокаивая себя тем, что так нужно и правильно. Она, наверное, никогда бы так не смогла. Если бы еще способна была любить. К счастью, эта способность атрофировалась у полковника Зиминой уже давно.
========== “Доброе” утро майора Климова ==========
Утро для майора Климова выдалось совсем не добрым. Впрочем, понятие “утро” для человека, сутки находившегося на ногах, весьма относительно. С момента допроса Грибова, завершившегося так плачевно, Климову не выдалось ни одной спокойной минуты. Сначала надо было избавиться от тела, потом последовала слежка за Терещенко и убийство, затем его чудом не спалил Ткачев. Хорошо, что в ангаре было темно, имелась возможность спрятаться, а то опер, чего доброго, и его бы отправил следом за своим приятелем.