— Что это? — В пальцах Ткачева возникла белая коробочка, и женщина непременно вздохнула бы с облегчением, посчитав тему несерьезной для выяснения отношений, однако напряженный, впившийся в ее лицо взгляд сбивал с толку.
— Дай сюда, — сухо потребовала Ирина, протянув руку. Сильные пальцы сомкнулись на ее запястье стальным обручем, причиняя боль.
— Я спрашиваю. Что. Это. Такое? — дробя слова, словно в борьбе с огромным раздражением, внешне совершенно спокойно повторил Ткачев.
— Читать умеешь? — вопросом на вопрос ответила Ира, вздергивая подбородок. Паша медленно выдохнул, прикрывая глаза, а Зимина с усмешкой подумала, что ему стоит больших усилий сдержаться и не прибить ее прямо сейчас.
— Спрошу по-другому, — на удивление терпеливо произнес Ткачев после паузы. — Какого хрена в твоем доме делает упаковка с сильнейшим психотропным препаратом? Кто тебе его вообще продал без рецепта? — и по тому, как Ирина Сергеевна насмешливо вскинула бровь, Паша понял всю нелепость своего последнего вопроса.
Орал Ткачев долго, красочно и со вкусом. У Иры даже закружилась голова: то ли от витиеватых словесных конструкций, то ли от непрерывного мельтешения взволнованно расхаживающего по кухне майора.
— Прекрати на меня кричать, — дождавшись перерыва в этом одностороннем скандале, невозмутимо приказала Ирина Сергеевна. Паша, как ни странно, послушно замолчал и уселся на стул.
— Я за тебя волнуюсь, — сказал уже спокойнее, мягко коснувшись ладони. — Травиться всякой гадостью… Пойми, это не выход.
— А что выход? — криво усмехнувшись, перебила Ирина Сергеевна, но руку не убрала. — Я не могу по-другому, — продолжила как-то совсем устало, отводя глаза. — Она мне снится почти каждую ночь, каждую гребаную ночь…
— А может, тебе… ну, к какому-нибудь психологу сходить?
— Какой психолог, Паш? — с нервным смешком переспросила Ира. — Как ты себе это представляешь? “Я убила свою сотрудницу и меня мучают кошмары”? Очень весело.
Паша, не обратив внимания на едкую реплику, поднялся и убрал упаковку с лекарством в карман джинсовой куртки.
— Эту дрянь я выброшу, — заявил непреклонным тоном.
— Чего?! — возмущенно вскинулась Ирина Сергеевна. — Да ты хоть знаешь, сколько…
— Выброшу, — спокойно повторил Ткачев и, наклонившись, поцеловал ее в макушку, как ребенка. — Вечером приеду, решим, что делать с твоей проблемой.
— Паш…
И в этот момент, когда в непроницаемо-темных глазах Ирины Сергеевны Паша увидел какой-то детский испуг, а еще робкую и вместе с тем отчаянную надежду, он простил своей жизни все.
— Мы справимся, — тихо и твердо проговорил он, и во взгляде Иры искрами взорвалось изумление: от непривычно мягкой и убедительной интонации, от незыблемой уверенности в голосе, от этого непоколебимо-железного, несомненного “мы”.
Кто бы мог только представить, что Ткачев — известный раздолбай, любитель женщин и легкой жизни, — этот Ткачев вдруг сумел стать для кого-то надежной, непрошибаемой стеной.
Мы. Мы. Мы.
Дверь за Пашей давно закрылась, а в сознании Иры ровным шумом бьющегося о скалы моря все еще билось гулко-неоспоримое “мы”.
***
Сверкающие солнечные блики и легкая рябь на воде завораживали взгляд. Ткачев, оперевшись руками о резные перила, бездумно всматривался в прозрачную гладь, дожидаясь, когда Савицкому наконец надоест спорить о чем-то с администратором ресторана и друг, уладив формальности, вернется за столик.
На свадьбу Вики и Кости друзья и коллеги, поломав голову, решили вместо банальной пьянки в отделе устроить сюрприз в виде недорогого, но очень уютного ресторанчика с вполне приличной развлекательной программой: все-таки эта свадьба заслуживала лучшего, нежели дежурная попойка, хоть и родные, но поднадоевшие стены отдела и клоунские выходки подвыпившего Фомина “на десерт”.
И сейчас, вспоминая вчерашние скромные посиделки, которые вряд ли можно было назвать мальчишником; какое-то незнакомо просветленно-счастливое лицо Щукина; шутливые наставления многомудрого женатика Савицкого, Паша испытывал какое-то призрачное ощущение светлой грусти и почему-то потери, как будто что-то очень важное, нужное дразнило и ускользало от него. И вдруг, наткнувшись взглядом на сжавшиеся руки, на массивное серебряное кольцо, тускло сверкавшее немым укором, Ткачев уловил это неясное чувство. И, как сейчас, в висках зазвенел усталостью и скрытым отчаянием тихий голос Ирины Сергеевны.
“Она всегда будет между нами”.
И… ничего.
Ничего не отозвалось в груди привычным, изматывающим всполохом боли или эхом глухой, неистребимой тоски.
Пустота. Полная и абсолютная успокаивающая пустота разливалась внутри, не растравляя старых ран — тех ран, которые, казалось ему, не заживут никогда.
С третьей попытки, с трудом, содрав кожу на пальце, Паша стянул серебристый ободок и на секунду, словно прощаясь с чем-то, задержал на нем взгляд. А через мгновение потревоженная вода с тихим плеском сомкнулась вновь, скрывая в глубине нечаянный дар. И, отводя взгляд от зеркально-ровной поверхности, Паша осознал, что впервые за долгое время не испытывает смутного чувства вины.
Живым — жизнь.
========== Назад в будущее ==========
В кабинете было непривычно спокойно: не разрывались от звонков телефоны, не слышалось виноватое бормотание очередного провинившегося сотрудника, не трещал раздраженно перегревшийся компьютер, только ровный гул работающего вентилятора разбавлял тишину. На спинку стоявшего в углу дивана был небрежно брошен форменный галстук, рядом со стулом стояли поспешно скинутые туфли, на столе скучала одинокая чашка из-под кофе. Зимина спала, прижимая к себе какие-то бумаги, во сне ее лицо было незнакомо умиротворенным, лишенным привычной холодной жесткости, но в то же время немного усталым, и Паша как-то сразу понял, что домой начальница даже не заглядывала. Да и на перекус, судя по всему, тоже не отвлекалась…
И, осторожно прикрывая за собой дверь, Ткачев вновь поразился всколыхнувшейся внутри томительной нежности, даже трепету, и незнакомому желанию проявить заботу даже в самой, казалось бы, незначительной мелочи, а еще тому, что так странно-окрыляюще действует это непривычное чувство — в такие минуты он ощущал себя едва ли не волшебником. Паша никогда раньше не подумал бы, что отношения могут быть удовольствием, а не нудной, утомительной повинностью, вызывающей разве что раздражение. Но, неожиданно для себя, сблизившись с Ириной Сергеевной, он вдруг совсем иначе стал воспринимать привычные вещи: и редкие обеды вместе, когда удавалось отвлечь начальницу от бесконечного рабочего марафона; и мытье посуды после совместно приготовленного ужина; и общение с Сашкой, на удивление спокойно принявшим новые отношения матери; и много что еще… Прежде даже не задумывавшийся о каком-либо подобии семейных отношений, Паша в лице Зиминой и ее сына внезапно приобрел настоящую семью. И теперь точно знал: ради них ему стоит жить.
Когда Паша вернулся, Ирина Сергеевна, все еще сонная, неторопливо приводила себя в порядок перед зеркалом. Обернувшись на звук открывшейся двери и увидев на пороге Ткачева с подносом в руках, пряча улыбку, по-доброму съязвила:
— Это что, у нас теперь так о происшествиях докладывают?
— Вроде того, — усмехнулся Паша, ловко поймав брошенную связку ключей и запирая кабинет. — Конечно, не завтрак в постель, но, по-моему, тоже неплохо.
— Господи, Паш, я тебя обожаю! — засмеялась Ира, отходя от зеркала и усаживаясь на галантно пододвинутый оперативником стул. Ткачев, с улыбкой заметив, с каким аппетитом начальница накинулась на еду, не спеша отпил кофе и вдруг подумал, что не променял бы это утро ни на какое другое. И пусть он до предела вымотался за время ночного дежурства; и пусть вместо уютной кухни он сидел в казенном кабинете, куда в любую минуту мог начать рваться кто-нибудь нетерпеливый; и пусть вместо полезного, заботливо приготовленного завтрака приходилось довольствоваться едой из ближайшей кафешки; и пусть рядом с ним находилась не милая, домашняя девушка, а эта циничная стерва с замашками полководца… Все это было совсем неважно. Потому что в это утро он был по-настоящему, неоспоримо счастлив.